Книга Обманувшая смерть - Анна Малышева

Зинаиде представлялась ужасная картина: она, замужняя, уважаемая всеми дама, стоит в собственном магазине… Почему бы не на Мясницкой, ближе к Кузнецкому Мосту?! Ах, какой там есть один магазин на продажу… И вокруг – роскошные товары, шелка, кружева, чулки, перчатки… Почтительные, смазливые, на парижский манер завитые приказчики, которые готовы по ее приказу броситься в огонь и в воду. На улице – собственная коляска. Почему бы и нет? Если торговля пойдет хорошо, все удастся себе позволить. На деньги от продажи княгининой шкатулки можно завести отличное дело, да и мужа ей найдут, уж, наверное, не нищего. Тут община богатая. Итак, она, Зинаида, устроилась отлично, живет честно, благородно, шикарно, как дама… И вдруг дверь отворяется, и входит Елена! Она, снова она!

Выбравшись из томительно-жарких объятий перины, Зинаида встала с постели, босиком пересекла комнату и некоторое время стояла перед киотом, освещенным лампадой. Ее губы слегка шевелились, но женщина не молилась. Она беззвучно повторяла одно и то же: «Делать нечего, только убить ее. Только убить!»

В соседней комнате, в той, где прошлой ночью спал Афанасий, стоял диван, а над ним висел ковер, украшенный разнообразным оружием. Когда Зинаида поселилась в этом доме, ковер сразу привлек ее внимание, и она спросила хозяйку, кто собирал коллекцию. «Покойник-муж баловался, – словно смущаясь, ответила купчиха. – В гостях побывал где-то, вернулся домой – заведу себе кабинет, говорит. Конечно, заводи, разве мое дело прекословить? И завел себе кабинет этот… Что за заведение такое и к чему оно, если он тут никогда и не спал? Ну, дело не мое. А ковер этот вместе со всем, что на нем ни на есть, ему от должника, гвардейца отставного, достался в счет долга… Супруг гордился еще: «Марфа, говорит, он нам всего-то за бочку муки и две сахарные головы задолжал, а тут один пистолет французский рубликов двадцать серебром стоит! И совсем исправный, хоть сейчас стреляй! Каково!» А по мне, так отдавай мне мои двадцать рублей или обратно верни мою муку и сахар, и прими ты от меня эти ножи с пугачами, век бы не видеть их… В доме-то держать такое грех!»

Войдя в бывший кабинет купца, также темный и освещенный одной лампадкой, которые горели по всем комнатам дома, Зинаида прокралась к ковру, остановилась перед ним и сняла тот самый французский пистолет, который достался купцу от должника-гвардейца. Он показался ей неожиданно легким, приятным для ладони. В свете лампадки поблескивала золотая литера L на рукоятке.

* * *

Не всем сладко спалось в ту ночь и в гостевом флигеле в доме князя Белозерского по разным причинам. Глеб чувствовал себя измотанным, несмотря на то, что достижения последних дней вселяли в него оптимизм. Первый шприц с солевым раствором он ввел себе в вену.

Подождав около часа и не почувствовав ровным счетом никаких признаков дурноты и других неприятных ощущений, молодой доктор решил рискнуть и ввести сразу пять шприцев с раствором Борису, который, казалось, уже стоял на краю могилы и никак не приходил в сознание. В тот же день Глеб получил записку от Гильтебрандта, в которой тот сообщал, что попробовал ввести солевой раствор восьми пациентам. «Каждому мы сделали по десять вливаний, то есть ввели целый литр раствора.

К вечеру ни один больной не умер, все почувствовали улучшение». Это была победа! Глеб, не раздумывая, сделал еще пять вливаний Борису.

Вскоре после этого, когда Глеб был на дежурстве в больнице, его брат вдруг самостоятельно поднялся с постели и бодрым шагом направился к шкафу, где висела его верхняя одежда. Старый Архип, дремавший рядом в кресле, всплеснул руками: «Батюшки! Да неужто же это не сон?!» Борис между тем принялся одеваться. Слуга поспешил к нему. «Куда же вы изволите собираться, Борис Ильич?» – ласково спросил он. «В часть пора возвращаться», – отвечал тот, находясь в сомнамбулическом состоянии, тщетно пытаясь попасть рукой в рукав рубашки.

«В часть?! – удивился Архип. – Так ведь вы, князюшка, нынче больны, и вам полагается отпуск!» Он взял барина под локотки и повел обратно в постель. Борис покорился слуге, но, едва присев на кровати, вдруг встрепенулся, окончательно проснувшись.

Он тяжело дышал, на лбу выступила испарина. Упав на подушки, молодой офицер заговорил тихим, срывающимся голосом:

– Мне приснилось, представь, будто Глеб приехал из-за границы и ухаживает за мной.

– Не приснилось, князюшка! – радостно воскликнул Архип. – Ваш брат давно уже в Москве, спасает людей от холеры. Вот и вас вернул с того света!

– Меня лечил Глеб?! А отец знает, что брат нынче здесь? – насторожился Борис, помня о непримиримой вражде самых близких своих людей.

– Родитель ваш не признал в молодом докторе Глеба, – горько усмехнулся старик, – хотя брат ваш – вылитый папаша! Да ведь сами знаете, князь не особо разглядывает челядь и прочих людишек невысокого ранга. Они для него будто мураши. Копошатся, делают свое дело – ну и ладно!

– Я думаю, отец иначе отнесется к Глебу, когда узнает, что он спас меня от смерти! – убежденно воскликнул Борис.

В памяти Бориса часто всплывала одна и та же картина из детства: он с маленьким братцем, с маменькой и папенькой сидит за общим столом в их скромном доме в Тихих Заводях. Вокруг суетится нянька, наливает чай, ставит на стол блюдо с горячими пирожками. Родители говорят о театре, о мадемуазель Марс, а они с Глебом, обжигаясь, быстро набивают свои рты пирожками, да тут же их и выплевывают прямо на белоснежную скатерть. Уж больно горячо! Однако никто их не ругает. Нянька качает головой, маменька смеется: «Ах вы торопыги этакие!», папенька сперва хмурится, а потом не выдерживает и начинает издавать странные грудные звуки, означающие смех. И все бесконечно счастливы… Тогда отец был другим… Совсем другим!

– Поживем – увидим, – со вздохом произнес Архип, явно не разделяя воодушевления молодого барина.

Когда Борис уснул, из университетской лечебницы прибыл Глеб. Он провел полночи с Гильтебрандтом-младшим, как обычно, в спорах о методах лечения. Иван Федорович настаивал на том, чтобы из списка разведений Ганемана – Корсакова полностью исключить ртуть и белый мышьяк. «Поверь мне, – страстно доказывал он Глебу, – теперь, когда мы начали вводить больным солевой раствор, картина болезни становится совершенно иной. Достаточно применить Veratrum album в самом ее начале и кору хинного дерева в конце. В тяжелых случаях можно еще добавить сироп ипекакуаны. Но в применении ртути и белого мышьяка нет абсолютно никакой нужды. Они требовались для того, чтобы полностью обезвоженный, уже умирающий организм возбудился и стал сопротивляться болезни. Теперь эти яды нам могут принести один только вред. Улучшение состояния больного, – продолжал он, – начинается после первых же вливаний раствора и уже не переходит в более тяжелую стадию!» «Ты делаешь слишком поспешные выводы, – предостерег его Глеб, – те восемь студентов, что пошли на поправку, это молодые, здоровые парни. А вот какое воздействие окажет солевой раствор на людей старшего возраста, да если еще и с хроническими заболеваниями? Мы пока что этого не знаем!»

В конце концов оба пришли к выводу, что вливания необходимы, и никакого пагубного влияния на ход болезни они оказывать не должны. На прощание Глеб спросил: «Что слышно о докторе Штайнвальде? Он уже идет на поправку?» – «Вот ведь… – Гильтебрандт грубо выругался по-немецки, ударив себя кулаком по лбу, – совсем забыл о Густаве Карловиче! И от Гааза никаких вестей. Вчера днем послал ему записку о солевом растворе и до сих пор не получил ответа!» Они тревожно переглянулись. «Это странно, Иоганн, – прервал напряженную паузу Белозерский, – Федор Петрович так всегда отзывчив на хорошие новости…» – «И на плохие тоже, – добавил Гильтебрандт. – Если у тебя завтра будет время, забеги к нему, в Старо-Екатерининскую!» – попросил он. Глеб пообещал непременно навестить Гааза и подробно расспросить его о Густаве Карловиче.