Книга Миртала - Элиза Ожешко

— Что ты такая грустная, Миртала?

Неотступно следовал за ней этот вопрос, а вместе с ним шел тот, чьи пунцовые уста произносили его и чьи черные огненные глаза с дружеским сочувствием тонули в ее глазах. За ней и перед ней, на небе и на земле — везде ее сопровождала высокая гибкая мужская фигура в белой тунике, обнаженной рукой держащая кисть, словно жезл. О, царь!.. Кисть падала на палитру и поднималась к сверкающей белизной полосе мрамора, быстро, каким-то, казалось, чудесным образом вызывая на камне бесконечную игру жизни, весны, молодости, радости. Розы и лилии переплетались и благоухали, щебетали птицы, из-за веселых и фиглярных греческих меандров выглядывали крылатые розовотелые детишки… О, луч солнца!..

Правителем в царстве красоты, лучом солнца во мраке ее молодости казался ей этот чужой молодой человек, имя которого… Она встала у перил моста и, вознеся очи к темному небу, на котором уже горела одна большая звезда, вымолвила:

— Артемидор!

Он был так же далеко от нее и так же высоко, как та звезда.

Она вздрогнула и прибавила шагу. Из грез ее вырвала шумная какофония. Она проходила через один из бедняцких и грязных рынков Тибрского заречья, и там «Таберна мериториа», чуть ли не самая большая таверна предместья, гудела от криков и смеха мужчин и женщин, от звуков сумбуки — сирийского музыкального инструмента, от пискливых воплей флейты и глуховатого звона систо — маленьких металлических тарелочек, сотрясаемых поднятыми руками сирийских танцовщиц. Таверна была излюбленным местом увеселения черни: уличных ротозеев, сильно подвыпивших лектикариев и носильщиков, рабов, убегавших под покровом ночи из домов своих хозяев и с другой стороны реки поспешно подтягивающихся к таверне. Сюда в самом большом количестве сходились фокусники и акробаты, которые показывали за мелкие деньги трюки, дрессированных собачек, предсказывающих судьбу кур, сражающихся друг с другом перепелок и петушков; здесь под звуки сумбуки и флейты танцевали желтолицые женщины, чьи босые ноги были унизаны серебряными перстнями; здесь на огне жаровен готовили пользовавшийся неизменным спросом деликатес — свиные колбасы; дешевое вино лилось из амфор в чаши из красной глины; здесь, наконец, явилось когда-то и толпы к себе привлекло невиданное чудо: из обломка скалы текло оливковое масло, и каждый, кто хотел, мог подставить под струю сосуд. Народ с амфорами, кувшинами и чашами в руках толпился у таверны, и толпы были всегда столь многочисленны и из-за этой многочисленности своей столь смелы, что даже эдилы, призванные стеречь общественный порядок, и проходившие через весь город отряды ночной стражи отводили взгляд и обходили это место стороной.

Прижимаясь к стенам домов, Миртала, словно тонкая быстрая тень, пробегала через рынок. Она впервые оказалась в столь поздний час возле страшной таверны. Обычно она возвращалась рано, на закате солнца. Сегодня она припозднилась. Долго разговаривала с художником, отвечая на его вопросы. Постепенно она осмелела и рассказала ему о своем детстве, которое она провела на плоской крыше маленького домика Менахема рядом с помойками узкой улочки вместе с названным братом Ионатаном, который был так к ней ласков, так сильно ее любил, а потом ушел защищать Иерусалим и… больше не вернулся. Рассказала она и о своих тихих и долгих раздумьях у входа в рощу Эгерии, куда она каждый день приносила еду названому отцу своему; а потом об увлечении ткацким искусством: в ее склонившейся над станком голове мелькали все новые и новые, один лучше другого, узоры, а потом еще о печали, которой наполняло ее грязное, дурное, вонючее предместье, и о тревоге, которую нагонял на нее сириец Силас, враг ее отца, и ее саму часто донимавший нахальными жестами и словами…

Вот и теперь ей снова слышится голос Силаса! О! Этот голос вырывается из толпы, бежит за ней, сливаясь с другим каким-то голосом, женским, который она тоже слышала когда-то… Ее точно преследуют эти два хриплых глумливых голоса, чей смех подобен скорее животному гоготу и ржанию. К тому же ее преследует и не отстает от нее гул топота… У нее не осталось никаких сомнений: в прозрачных сумерках за ней гнался сидевший перед таверной Силас. Она побежала так быстро, насколько хватило у нее духу. На рыночной площади не было никого, дома в эту пору накрепко закрыты, террасы пусты, и там… этот страшный, пьяный, безумный шум таверны…

— Клянусь Молохом и Велиалом, богами предков моих, на сей раз ты не уйдешь от меня, тощая перепелка! Вот схвачу тебя и как следует попотчую свининкой и моими объятиями…

— Нет, Силас, дай-ка сперва я когти мои в нее запущу, в эту проклятую ткачиху, которая того и гляди скоро у меня работу отберет у достойной Фании! — слышался едва переводивший дыхание женский голос.

Жуткий страх не помешал Миртале узнать голос египтянки Хромии, смуглой горничной Фании, которая в доме претора часто бросала на нее испепеляющие взгляды. Она завидовала, что ее госпожа столь ласкова с Мирталой, и боялась, что ей предпочтут еврейскую девочку из Тибрского заречья.

— А ну-ка, помоги нам, Бабас! — крикнул Силас человеку, который в этот момент выбежал из таверны на рыночную площадь. — Твои ноги длиннее моих и крепче, так помоги же мне и Хромии изловить эту гадину, что выползла из змеиной норы!

Сильная, словно из железа, рука Бабаса упала ей на плечо, а из обросшего черными волосами лица носильщика дохнуло на нее луком и винным перегаром. С другой стороны ее уже хватал за пояс Силас, а Хромия, со всклокоченными волосами и сверкающими глазами, ни дать ни взять пьяная ведьма, направляла ей в лицо свои растопыренные кривые пальцы, сверкающие серебряными перстнями.

— Не трогай ее пока, Хромия, — сказал Бабас, — сперва приглядимся к ней при свете, что горит в таверне!..

— Ну уж нет! Во имя всех богов твоих и моих проведи ей по лицу своими коготочками столько раз, сколько асов заработка отбирает у меня ежедневно ее отец, Менахем!..

В этот момент над тройкой преследователей, уже было схвативших жертву, раздался звучный мужской голос:

— Клянусь Персефоной! Это же нападение на невинную и беззащитную девушку! Неужто в этом предместье все эдилы разом ослепли? Неужто здесь никогда не проходит ночная стража? Прочь, подонки! Бессовестные пьянчуги! Позор Рима! Спасайтесь, не то позову стражу! Но сперва я от своего имени одарю вас тем, что причитается вам по праву…

Сказав это, человек толкнул Силаса в спину с такой силой, что тот зашатался на полупьяных ногах и упал лицом прямо в землю; после чего он направил свой гнев против высокого и сильного Бабаса, но тот, лишь бросив взгляд на нежданного прохожего, сразу отскочил в сторону и безумными прыжками, изо всех сил длинных ног своих, понесся в сторону таверны. По длинному складчатому плащу, прикрывавшему стройную фигуру, и по чертам пылающего гневом горделивого лица Бабас узнал в этом человеке невиданное доселе в этих местах явление: римлянин с другого берега Тибра. Это мог быть высокопоставленный чиновник или богатый господин, ссора с которым была бы слишком опасным предприятием. Узнала в нем римлянина с другого берега Тибра и Хромия и с громким криком удивления и страха пала к его ногам: