Книга Дрянье (антибиография) - Войцех Кучок

— Ну ты посмотри, дергать взялась, нервировать меня, когда я склейкой занимаюсь, рука вот задрожит, и неровно получится, а ну пошла отсюда, лучше всего на кухню, там твое место!

— Ишь ты, на кухню меня выставляет, это ты там внизу семейку свою выставлять-переставлять можешь, а не меня, когда я ребенку, черт бы тебя побрал, ребенку шью! Хам.

— Что ты такое сказала? Хам? И это отцу при ребенке?! Ты, старая свинья, еще будешь меня оскорблять? А ты, сынок, что матери не возразишь? Вот сами и клейте, будьте любезны, а я с помойкой якшаться не стану, баста!

— Ты, выродок чертов, убирайся отсюда, всю жизнь я одна ребенку помогаю, и теперь справлюсь! А ты не ори! Чего орешь? Вон, ребенок из-за тебя плачет, дерьмо ты, старый хрен моржовый!!

— Не смей, корова, мне мычать в коридоре, на пастбище убирайся! Соседям не обязательно знать, что у меня в доме корова!!

Но в конце концов они постарались, каждый в отдельности, отец на ночь глядя принялся клеить шляпу и уже сам себе должен был доказать, что слов на ветер не бросает; если уж раз обещанное наказание не теряло силы, не имело срока давности, то и обещаниями нельзя было пренебрегать, и на этом он стоял; в конце концов они постарались.

Королем бала я не стал, несмотря на то что я единственный не был ни ковбоем, ни шахтером, а может, именно поэтому; я не стал королем бала, потому что я был Курро Хименесом, а никто не знал, кто это такой; ибо то, что мне представлялось сериалом, на самом деле было фильмом, который никто не видел, зато каждый видел вестерны. Впрочем, возможно, я не стал королем бала потому, что, стоя посередине зала, когда каждый представлялся, я сказал:

— Я — ковбой.

И было молчание, и был ропот, но не было вопроса, а потому я смог стать в общий ряд и уступить место следующему, но я не был ковбоем, и они знали об этом не хуже меня, и нашли повод. Ибо на мне была шляпа из картона. И когда подошел первый и сказал:

— Ну тэ, ковбой, чувацкая на те шляпа -

и дернул за поле, и оторвал кусок, потом каждый из них, из тех, что были в настоящих, в кожаных шляпах, подбегал и исподтишка отрывал кусок от моей, так что к концу праздника у меня вместо шляпы на голове осталось что-то вроде черного кивера, в котором я в общем мог еще изображать шахтера. Они порвали мою картонную шляпу и поняли, как надо поступать с теми чужими, которые прикидываются своими.

Слюна. Плевки, харкотина, сопли, слизь. Школа была их обителью. Слюной в ней метили территорию, слюной общались, слюной выражали свою любовь и презрение.

Плевали все, плевали мы. Меня научили плеваться. Прежде чем на меня плюнули в первый раз, я в один из самых первых моих дней в школе увидел, как, плюясь, разговаривают два семи- или восьмиклассника, во всяком случае — те великаны, гиганты, взрослые, у которых мы путались под ногами в первые годы, которые обращали на нас внимание не больше, чем на голубей, двое из них вели разговор плевками, с помощью плевков, быть может, это была заключительная фаза разговора, которому не удалось закончиться компромиссом, быть может, это была его единственно возможная фаза, быть может, эти двое уже давно разговаривают друг с другом исключительно с помощью плевков; так или иначе, одной из первых виденных мною картин, одной из первых сцен, которыми меня встретила школа, старая, довоенная, престижная (как говаривал старый К., который также в нее ходил много лет назад), а может даже и первой из картин, которые я запомнил навсегда и из которых мне пришлось делать выводы, стал тот бессловесный разговор. Один плевал во второго, тот второй в первого, сначала попеременно, будто они обменивались мнениями, потом остервенело, одновременно, очередями, уже не ожидая, пока нужное количество слюны стечет из слюнных желез на язык, делая холостые плевки, лишь бы плюнуть любой ценой, все более чахлыми брызгами орошая лица; вели разговор друг с другом, плюя друг другу в лицо, на что устало взирала группка других подростков, а когда у них окончательно пересохло во рту, они утерлись рукавами формы и разошлись, каждый в свою сторону.

Это была очень старая школа, самая лучшая, по мнению старого К., кое-кто из учителей еще помнил его. Он говорил:

— В эту школу ходили я, твой дядя, твоя тетя, и никто никогда не осрамил нашу семью, ты тоже не имеешь права осрамить ее.

Поэтому я очень старался, чтобы только где сраму не наделать, я напрягал зрение и слух, чтобы как можно быстрее и как можно большему научиться, понять, что значит быть учеником этой школы, между тем ничто не бросалось мне так в глаза, как слюна. Слюна учила. Она быстро отучила меня от контакта с перилами, любого, не говоря даже о такой невинной шалости, как езда по перилам, потому что перила в этой школе всегда были заплеванными, липкими от зеленеющей там и сям слюны, этого следствия привычки не только старших, но и младших учеников этой школы высовываться за барьерчик с последнего этажа и плевать в колодец лестничных пролетов вниз, плевать на руки, беспечно скользящие вдоль перил, на руки тех, кто еще не отучился от контактов с перилами; само собой, не каждый плевок попадал в намеченную руку, охота могла быть и неудачной, но сама техника прицеливания мне всегда импонировала, — к примеру, плюющий выцеживал изо рта маленький клейкий кокон, державшийся на стебельке слюны, и позволял ему свободно свисать с губ, пока не наводил его на движущуюся цель, и тогда кокон получал свободу и летел в заданном направлении, не всегда, однако, попадая в неосторожную руку, иногда, несмотря на многочисленность охотящихся, никто не попадал точно, никто не оказывался победителем, зато все плевки попадали на перила, и раньше или позже та самая рука, которой только что удалось избежать метки сгустком-коконом, стирала его с перил, то есть так или иначе получала урок, и эту единственную из наук, которые преподала нам слюна, я постиг и запомнил быстро; на начальном этапе моего образования лучше и быстрее всех учила меня слюна. Казалось, что в этой школе все страдали избытком слюны, беспрестанно и беспричинно избавляясь от нее, как будто все страдали от перманентного слюновыделения; конечно, плевали в основном парни, причем парни особенные, так называемые хахори — шпана со Штайнки, улицы Кладбищенской, которая во время оккупации называлась Каменной, Штайнштрассе, улицы, населенной исключительно бывшими, настоящими или будущими могильщиками и их семьями, улицы алкоголиков, нищих и преступников, совокуплявшихся тем яростней, размножавшихся тем плодовитей, чем больше горя приходилось им мыкать, чем больше в них поселялось безнадеги. Несмотря на относительно небольшое пространство, занимаемое Кладбищенской и ее окрестностями, результаты в деле производства потомства ее жителей были настолько высокими, что полностью сглаживали различия между хахорями со Штайнки и остальными учениками, спешившими на уроки из других районов, рассеянных по отдаленным частям города, остальными учениками из так называемых нормальных семей; можно сказать, что эти остальные, ходившие в эту школу из районов, считавшихся обычными, нормальными и даже безупречными, составляли в этой школе меньшинство, можно сказать, что тон в этой школе задавали страдавшие перманентным избытком слюны хахори с Кладбищенской и ее окрестностей. Заасфальтированный дворик, заполнявшийся толпами ребятни во время большой перемены, был украшен кружочками плевков, обозначающими места, где проходили дискуссии в группках из нескольких человек. Во время этих почти двадцатиминутных разговоров между звонками, говорящий то и дело прерывал свою речь плевками, а слушавшие поддакивали, процеживая сгустки слюны через зубы, и чем больше сплевывали, тем решительней соглашались с говорящим, венцом же такого рода бесед было общее — всех участников разговора — сплевывание на асфальт. После уроков, в своих дворах, у них были еще сигареты. В сущности, в их жизни ничего не менялось, я встречал их много лет спустя, уже взрослых, будто сейчас вижу, как они собираются под домами, становятся в кружок и болтают о движках, фильмах-карате и о гениталиях тут же рядом стоящих и смеющихся женщин; болтают, курят и сплевывают на асфальт, оставляя после себя, как и четверть века назад на школьном дворе, кружки слюны.