Книга Рок-н-ролл - Давид Мак-Нил

Вдоль проспекта движется какой-то автомобиль с откидным верхом, желтый, вызывающе американского вида. Это Виктор, я узнаю его даже со спины по кудрявым волосам. Он занят тем, чем и всегда в июле, — перевозит компанию самодовольных придурков. Я машу ему рукой, окликаю, но загорается зеленый свет, и он трогается с места. Он направляется к «музею смеха», который мы проезжали вчера. У меня еще куча времени до того момента, когда можно будет забрать покупку, пойду прогуляюсь. Я поднимаюсь, чтобы заплатить, и тут же компания молодых людей, явно уже подвыпивших, усаживается за столик, который я только что освободил. Их довольно много, поэтому им приходится сдвинуть стулья. На груди одного из них гордо пылают фисташковые буквы «Я люблю Монреаль», те самые, с улицы Сент-Катрин. Наш человек. Покупатель такой же футболки, что и я. Как странно на него напороться: в городе полно людей, лето, суббота, да еще фестиваль! И тут, сам не понимаю почему, я категорично заявляю:

— Вы влюблены в девушку по имени Бетти…

Тип смотрит на меня с удивленным видом.

— А вы откуда знаете?

— Так это же видно, уважаемый, сразу видно.

Поскольку с самого своего появления здесь они не произнесли ни слова, я никак не могу знать, что этим самым утром парень купил этот кошмар у хорошенькой продавщицы, что он, как и я, прочитал ее имя на кармашке блузки и что, опять-таки как и я, он все еще думает о ней. Уже разогретые, как мне кажется, несколькими бокалами пива, вновь прибывшие принимают меня за прорицателя, удивительного медиума, жмут мне руку, опять сажают за стол, предлагают стакан с бельгийским акцентом, напоминающим кряканье заступа при выкапывании картошки. Если кто-то узнает влюбленного только по манере сдвигать стулья, это, право, стоит обмыть. Я благодарю их за приглашение, но, к сожалению, я должен уехать из Монреаля сегодня вечером, а хотелось бы еще музей посетить до отъезда. Не могу же я сказать, что не только останусь в городе сегодня вечером, но вообще задержусь здесь не знаю на сколько, что мне не хотелось бы явиться в Центр мертвецки пьяным. Так что я предлагаю им отправиться на фестиваль. Они как раз туда и собираются, у них абонемент на все праздники, так что за фестиваль уже заплачено.

— Но сначала выпьем что-нибудь, а то, если официант появится, а мы возьмем да и уйдем просто так, решат, что мы плохо воспитаны.

Тут появляется улыбающийся официант, который на самом деле оказывается официанткой, и спрашивает, что мы будем заказывать. Ребята хотят заказать бочкового пива, я советую взять что-нибудь другое, потому что здешнее бочковое пиво — это мутноватая газированная водичка, слегка приправленная хмелем, им придется все выплюнуть, и разразится скандал, футболка и так привлекает внимание, не хватало еще закончить день в отделении конной полиции. Они следуют моему совету и заказывают «Orangebloom» в бутылках на всех, каждый по кругу угощает всех присутствующих. После первого «турне» из этой серии, которая обещает быть весьма долгой, ясно, что с мыслью о музее придется распрощаться. Я знаю Бельгию, я прожил там пять лет, так что у доктора Клоссона я появлюсь, как сдутая шина, они ведь найдут тысячу причин — правдоподобных и не слишком, — чтобы угощение повторить. Когда один заявляет, что угощает всех, — это сигнал для соседа, что следующая очередь — его.

От угощения до угощения время летит быстро, мне пора, мой приятель будет меня ждать. Итак, я прощаюсь. Они все желают за меня заплатить. Я для вида некоторое время сопротивляюсь, это, разумеется, бесполезно: бельгиец в отпуске очень любит тратить деньги, поэтому повсюду в мире его встречают с распростертыми объятиями, за исключением, разумеется, Конго. Там лучше вам оказаться швейцарцем. Но если не считать бывшего Заира, скажите только, что вы бельгиец, и люди вам сразу заулыбаются, а скажите, что вы француз, и вам тут же скорчат рожу, даже во Франции.

С некоторым сожалением расставшись со своими брюссельцами, я пытаюсь вновь отыскать дорогу к англиканской церкви. Этот город похож на все американские города — проспекты пересекаются улицами, и все под прямым углом. Никто не способен здесь потеряться, кроме меня. Я иду по широкому проспекту, название которого мне что-то напоминает. Прохожу мимо «Спектрума» и останавливаюсь: это клуб, в котором я ждал Чарли в первый раз. На этой улице я оказался совершенно случайно зимой, город дремал под снежным покровом, и я толкнул дверь, потому что очень замерз и потому что оттуда слышалась музыка. Купил билет и сел за столик. Я был восхищен. Этот человек обладал голосом, который я мечтал иметь, чтобы петь песни, которые мне хотелось петь. Много лет спустя, когда мы встретились у Эдди Беркли, я заговорил с ним об этом памятном для меня вечере, но с тех пор у него было столько других вечеров в разных странах, что об этом он и не помнил. Я еще хотел подойти к нему после концерта и поздравить, сказать, как он мне понравился, но один из громил, которые охраняли его ложу, меня выпроводил, по-квебекски, то есть вежливо, но решительно. Чарли тогда находился в зените славы, на апогее известности. Теперь — совсем другое дело: он превратился в своего рода национальное достояние. Однажды зимой мы катались на лыжах неподалеку от Морин-Хейт, в горах, где установлены несколько подъемников. Я тогда замерз и остался внизу. Он поменялся со мной лыжными палками, и какая-то девчушка узнала его и смотрела, раскрыв рот. Когда он уехал к вершине горы, она подошла ко мне с «Kodaflash» в руках и робко спросила:

— Вы не могли бы попросить его сфотографироваться со мной, когда он спустится?

И тогда я ответил с юмором, который некоторые плохо воспринимают:

— Но кого, цыпочка моя?

Девчушка очень удивилась.

— Как кого? Чарли Вуда!

— Кого?

— Чарли Вуда! Вы же только что с ним разговаривали!

— А, этот забавный носатый тип! А я его не знаю. Он подошел попросить у меня автограф…

Девчонка не могла прийти в себя.

— Но кто же тогда вы?

Очевидно, в ее мирке выше Чарли мог быть только архангел Гавриил…

В «Спектруме», сразу после шоу, десятки фанатов, в основном молоденькие девицы, дрались за право дотронуться до его головы. Напрасно я говорил, что сам певец, что специально приехал из Франции, чтобы с ним встретиться. Наверное, перед его гримеркой таких было штук десять. И вот теперь он за мной заедет, отвезет в клинику, пожмет руку на прощание. Даже трудно в это поверить.

Что еще мне трудно, так это вспомнить место, где нахожусь. Я забыл адрес церкви, и только третье такси, после того как я невразумительно описал церковь шоферу, отвозит меня куда надо. Я забираю принтер, то же такси быстро доставляет меня в гостиницу с навеянным Вивальди названием. Выясняется, что Чарли уже приезжал, не застав меня, он оставил записку, что отправляется прямо в клинику, чтобы подписать необходимые бумаги, и будет ждать меня прямо там. Я хватаю чемодан и засовываю туда свои покупки. Вещи для монашек я распихиваю по бумажным пакетам из магазинчика на улице Сент-Катрин. Внизу расплачиваюсь за бар и комнату, на два часа снимаю лимузин моей ожившей мечты — если уж приходится сдаваться и складывать оружие, сделаем это с блеском. Я прошу шофера заехать к моим англиканским монашкам, поднимаюсь на второй этаж. Сестры весьма удивлены, увидев меня опять так скоро, ведь дорогу в магазин я уже знаю и взнос сделал. Когда я вываливаю перед ними содержимое своих сумок, они не могут скрыть восхищение: вещи все новые и хорошего качества. Моя красавица, даже будучи в самом дурном расположении духа, не стала бы мне покупать всякое уцененное барахло на распродажах. Они горячо благодарят меня, да благословит меня Господь. Мне надо спешить: в то место, куда я отправляюсь, впускать-то впускают, а вот можно ли будет оттуда выйти — это большой вопрос. Я опять сажусь в автомобиль, говорю адрес Центра, мы поднимаемся по Шербрук, потом все прямо и прямо. Проезжаем мимо построек в викторианском стиле, можно подумать, что это казарма или больница. Я вытягиваю шею, чтобы прочитать на фронтисписе надпись, запечатленную на гранитном блоке. Оказывается, это решетка Мак-Жиля, университета, о котором столько говорили в семье моих дедушки и бабушки, когда я был совсем маленьким, потому что бабушка, младшая из тринадцати детей, была единственной — именно потому, что оказалась последней, — кто закончил деревенскую школу. Она училась в этом университете и там на ежегодном балу встретила своего будущего мужа. Дедушка был далеким потомком датчанина Гильденстерна, который когда-то в составе войска викингов явился завоевывать Англию. Он был купцом, торговал можжевеловой водкой, этим джином для лондонских кокни, так что, можно сказать, у нас в семье начинали плохо. Персонаж по имени Гильденстерн был, наряду с Розенкранцем, другом шекспировского «безумца» из Эльсинора. Автор убивает обоих в последнем акте. Раз он дал своему персонажу такое странное имя, наверняка встречал моего предка. Возможно, они ходили в одну и ту же лондонскую таверну. Будь благословен этот Гильденстерн среди других Гильденстернов, ведь не случайно он дал свое, а стало быть, в какой-то степени и мое имя приятелю Гамлета в пьесе величайшего из англоязычных жонглеров рифмами, переложившего восьмисложником легенды-апокрифы Круглого стола.