Книга О нас троих - Андреа де Карло

Но в девять так никто и не показался, и мы молча, не глядя друг на друга, поднялись в старом лифте, среди деревянных панелей и кованого железа, и горничная семьи Панкаро сказала, что Вальтер еще спит, и нам пришлось растолкать его и заставить подняться и умыться, и еще двадцать минут ждать, пока явится моя троюродная сестра с костюмами. Звукооператор тоже опоздал, а Сеттимио Арки вместе с помощником оператора пришли еще позже, рассыпаясь в неискренних извинениях. Потом начались проблемы с диафрагмой камеры, проблемы с синхронизацией магнитофона, я обжег пальцы о лампу на прищепке, у моей троюродной сестры не хватало ни булавок, ни подходящих одежных щеток, ни запасных вещей для сцены с Вальтером Панкаро. Мы говорили все разом, наступали друг другу на ноги, постоянно ругались, пытаясь поделить полномочия и территорию, дышали запахом носков, сигарет, адреналина, воздуха, накалившегося от ламп. Время от времени я поглядывал на Марко с его камерой, сценарием, заготовленными рисунками, он беспокойно сновал из конца в конец огромной пустой гостиной, где все мы чувствовали себя маленькими и жалкими, и во мне крепло чувство, что затея с фильмом тоже кончится ничем, как и множество других затей, столько раз за последние годы воодушевлявших нас на минуту, день, неделю. Мне казалось, что реальность, в которую он сейчас погрузился, опять его разочаровала: оказывается, мы совсем не представляли, что нам предстоит, все шло медленнее, труднее, тяжелее. Меня радовало только, что Мизия не смогла прийти; я бы себе не простил, если бы у нее осталось такое жалкое, бедственное впечатление, бесконечно далекое от того, на какое я рассчитывал.

Шло время, а Вальтер Панкаро все никак не мог запомнить свои перемещения, я все никак не мог правильно поставить свет, звукооператор все жаловался, что микрофон фонит, Сеттимио Арки со своим знакомым помощником оператора все отпускал непристойные шутки; Марко поймал мой растерянный взгляд и спросил: «Что такое?»

— Ничего, — сказал я, пытаясь вытереть лоб тыльной стороной ладони. — Может, стоит отложить все на несколько дней, получше подготовиться?

Он уставился на меня, в его взгляде читалась злость на весь мир, но злость вполне конкретная.

— Я лучше выброшусь из окна, — сказал он. Его руки и уголки рта подрагивали от напряжения, голос вибрировал от еле сдерживаемого отчаяния; он отвернулся, потом снова взглянул на меня: — Мне двадцать четыре года; не знаю, как ты, а я за свою жизнь уже потратил впустую все время, какое мог. Другого выхода нет и быть не может.

Только тогда я понял, что фильм и вправду стал для него вопросом жизни и смерти, что период наших с ним отвлеченных мечтаний, ролевых игр, пустых слов завершен, точка. Остальные тоже это поняли, и атмосфера в огромной пустой гостиной еще больше накалилась. Марко без остановки ходил взад-вперед, от одного человека к другому, без устали объяснял, упрашивал, подгонял; снимал камеру со штатива и кружил с ней по комнате, давал отрывистые команды помощнику оператора, звуковику, моей троюродной сестре, Сеттимио Арки, мне, кричал на Вальтера Панкаро, когда тот не понимал, как должен двигаться и куда смотреть.

После долгих проб и ошибок каждый из нас более или менее освоил свою роль; Марко напоследок окинул взглядом комнату и крикнул: «Тишина!» так громко, что мы разом умолкли — я и не думал, что это возможно. Потом он крикнул: «Мотор!»; я стукнул хлопушкой; Марко крикнул: «Начали!»; Вальтер Панкаро, ожидавший снаружи, вошел в гостиную.

Все было необычно и волнующе: общая молчаливая безраздельная сосредоточенность на одном деле. Все было так, словно пространство постепенно сжималось, подчиняясь еле слышному гудению ламп, сдерживаемому дыханию, шороху одежды, стрекотанию пленки в барабане камеры, поскрипыванию подошв.

А еще все было не так: мы выбивались из темпа, из ритма, из духа, в каком Марко представлял себе сцену, она не имела ничего общего ни с одним из вариантов, которые он мне время от времени описывал. Казалось, Вальтеру Панкаро стоило неимоверного труда сделать пару шагов и оглядеться хоть сколько-нибудь выразительно, движения его терялись в слишком зыбком пространстве кадра. Я прекрасно понимал Марко, словно сам стоял у камеры, а не прижимался к стене с лампой в руках, и ни капли не удивился, когда услышал его крик: «Стоп! Не то! Совершенно не то!»

Минут сорок он потратил на поиски другого ракурса, другого освещения, другого темпа движений и взглядов Вальтера Панкаро. Ему пришлось делать новые раскадровки, наброски, спрашивать технического совета у помощника оператора, орать на Сеттимио Арки, который болтался со своей лампой где не надо, обсуждать с моей троюродной сестрой, как поинтереснее уложить жидкие волосенки Вальтера Панкаро, уговаривать горничную отключить телефон, пихать меня рукой в спину, пока я не встал со своей лампой на нужное место. От возбуждения, духоты, жара от ламп мы задыхались, каждое движение давалось с трудом, но в его голосе звучала пугающая решимость, горящий взгляд говорил, что назад дороги нет. Наконец приготовления кончились, мы снова замерли, до судорог сосредоточившись на своих ролях и местах в пространстве; Марко снова дал отмашку, наша барахлящая дилетантская машина снова пришла в движение, снова застрекотала пленка, Вальтер Панкаро со своей физиономией полоумной марионетки просеменил в комнату, а через секунду за его спиной в дверях появилась Мизия и попала прямо в кадр.

Никому из нас не пришло в голову поставить кого-нибудь на лестничной клетке у входной двери, что неудивительно, учитывая, что никто из нас не знал, как снимают фильм; но сцена получилась забавная, учитывая, насколько мы все были напряжены. Мизия по инерции сделала два-три робких шага в гостиную; потом заметила лампы, камеру, всех нас, стоявших, сидевших на корточках вдоль стен с застывшими взглядами, и остановилась как вкопанная. Даже Вальтер Панкаро почувствовал, что у него за спиной что-то произошло и, как всегда, механически повернул голову, не понимая, в чем дело. Мизия была ослепительно красива в свете софитов; в замешательстве она каким-то детским жестом всплеснула руками.

Марко крикнул: «Сто-оп!» — и все разом зашевелились: огромная пустая гостиная вмиг наполнилась голосами, смехом, движением.

Мизия сказала: «Простите, пожалуйста», — и потупилась с самым покаянным видом. Марко ринулся к ней и заорал:

— Может, объяснишь, какого черта ты тут делаешь? — И заорал на остальных: — Какого черта никто не следил за дверью?

Я втиснулся между ними и сказал:

— Это я виноват, это я виноват, — Марко вопросительно воззрился на меня, Мизия опять всплеснула руками. Я неуклюже представил их друг другу: — В общем, это Мизия. А это Марко.

Марко был слишком взбешен, чтобы быть учтивым, он сказал:

— Очень приятно. Только, может, светское общение отложим до более удобного случая? — Он так и излучал отрицательную энергию: весь подобрался, взгляд враждебный.

Но я ни разу не видел, чтобы Мизия чувствовала себя неловко дольше нескольких минут, что бы ни происходило: она обвела рукой гостиную и нашу растерянную горе-команду и спросила:

— О чем же фильм?