Книга Пупок. Рассказы красного червяка - Виктор Ерофеев

Ответив необидчивым отказом, мечтая об иконе, Женька улегся спать, и ночью к нему пришел отец.

Протрезвевший отчасти, дурно пахнущий староватым подержанным телом, явился.

А как бы хотелось написать о другой встрече, дайте другую! Незгибаемый «раб кпсс», убежденный церковник, у которого нашелся скептический сын… Происходит сыновнее обращение. Слезоточивая, верная, правильная, с наградой за стойкость духа история, и почему у этих веселых великомучениц (если я что-то понял) не хватило широты возведенных в канон сердец перековать месть на ту любовь, которой так жаждал Женька, преумножить любовь? Кто мне ответит? Никто, никогда (понимаю, силы не равны, и выгляжу глупо, но не могу сдержаться).

Женька проснулся от странного чувства. Иван Сергеевич, почему-то в очках и в бухгалтерских налокотниках, внимательно дрочил ему и, увидев, что Женька пошевелился, тихо молвил:

— Постой, ща кончишь.

Женька решил, что все это снится, и дернулся, чтобы отогнать невозможный сон, но, дернувшись, кончил и вовсе проснулся. Иван Сергеевич облизывал губы. У него была дряблая кожа лица, он был больной человек. Женька вмиг все сообразил и беспощадно ударил пяткой отца по губам, вскочил, схватил одежду, отец с разбитым ртом бежал за ним:

— Икона твоя!

В предутренний час Женька схватил такси и примчался к единственному другу, который завелся у него в этом страшном русском городе. Он долго не мог успокоиться. Бродил по квартире, варил на кухне кофе, курил и стонал.

Вот такой нехороший случай. Проспал свой несмачный оргазм.

Утром позвонил Иван Сергеевич: пропал Женька. Не у меня ли? Контуженный сладострастник говорил встревоженным, сладковатым голосом. Женька вырвал трубку и стал материться, путая русские слова с польскими, как обычно поляки.

Он будет мстить тебе, сказал Женька, и не ошибся. Иван Сергеевич широко распустил слух о том, что мы нашли двух блядей из города Горького и предаемся коллективному разврату. Я представился им поляком и потом очень тяготился, поддерживая акцент. Мы накормили их запасами моего холодильника, в основном подарками Женькиного отца.

У маленькой были мелкие (вроде креветок), юркие груди, у второй они оказались большими, хорошими, она их прикрыла от стеснения синей косынкой с белыми дружественными надписями. Женька сразу содрал с себя все и стал прыгать на одной ноге; они — хихикать. Небольшой, но очень техничный, объяснил Женька. А его вообще не бойтесь, — сказал про меня. — Он у нас импотент, но умеет маскироваться под доброго ебаря. Покажи, что это у тебя там висит? Девки снова давай хихикать. Я ошалел от Женькиного чувства юмора, обиделся, не сразу показал.

Куда-то они звонили. Откуда-то свалилась еще третья. Ее тоже быстро уговорили снять блузку, но вторая попросила меня ничего больше с ней не делать, потому что она еще маленькая. Третья посмотрела-посмотрела на танцы из кресла и юным басом сказала: оригинально. Она доводилась кому-то сестрой, по-моему, второй. Потом девки ушли в ванную и вышли в полотенцах. Потом полотенца с них съехали. Третья вообще не сдвинулась с кресла. К тому времени Женька напился. Он ушел с первой, потом пришел и заснул на диване. Тогда две первые девушки принялись друг у друга трогать груди, рассматривали их с нескрываемым интересом. Потом все мы, кроме спящего Женьки, трогали груди третьей, но не более этого. Потом третья устала от разврата, раззевалась, личико сморщилось, и она быстро уснула в кресле. Мы со второй пошли в спальню и делали все, но не трахались. Потом постучалась первая, просилась поспать на кровати без глупостей. Утром я проснулся с высокой и худенькой горьковчанкой, обрадовались друг другу и, как влюбленные, всерьез занялись ее узким и темным лобком, уходя все дальше и вглубь; первая нам помогала: томно вздыхала и щупала яйца, пока я не обнаружил, что все мы перепачкались в крови. Тут худенькая была вынуждена признать, что она только второй раз в жизни, а первый не получился. Она стала женщиной с псевдополяком, у которого утром выветрился акцент, как это бывает в фильмах, и никого это обстоятельство не удивило. Зато девственность худенькой бляди воодушевила меня, и мне захотелось сказать ей что-то хорошее, подарить сопутствующий подарок, просто что-нибудь выкрикнуть. Когда она с кровавым животом пошла мыться, я принялся было за первую, но та в решительную секунду объявила, что хочет писать, ушла и пропала, я нашел подруг в ванне, на полу валялась моя разбитая электробритва «браун», а третья вообще ушла рано, самостоятельно справившись с замком. В ванне худенькая имела сугубо торжественный вид. Из шести яиц мы пожарили глазунью и сожрали ее с удовольствием, в дружеской компании строя планы совместной жизни. Женька встал поздно, с головной болью, брюзжа, мы его не одобрили: он бесцельно слонялся.

Где-то в Нижнем Новгороде живет девушка с кровавым животом. Или уехала, голубушка, куда? После глазуньи мы расстались с ней навсегда. Писанье первой, а может, ее жалость меня уберегли.

Женька заразился сифилисом, лечился в Варшаве. Его отец узнал про сифилис и во всем обвинил меня. Он распускал обо мне страшные сплетни. Эвуня тоже решила, что я виновник всего, и заочно раздружилась со мной окончательно.

Когда Женька вылечился, он снова приехал в Москву, заглянул в Коптево и набил Ивану Сергеевичу морду за звонки жене. Кроме того, потребовал икону как рекомпенсацию за вред. Униженный отец обещал, но просил дать срок. Женька тихо жил у меня, испуганный недавним сифилисом, и ждал икону. Отец навещал нас. Он снимал ботинки в прихожей и сидел на кончике кресла, поджав под себя ноги в малиновых носках. Он носил нам конфеты и коньяки. Мы милостиво брали дань. Но вместе с ним не пили: гнушались.

За ее вывоз Женька предлагал доллары. Я не хотел об этом слышать. Я вообще побаивался долларов. Однажды, не снимая ботинок, Женькин отец сказал, что его днем обчистили, когда он был на службе, взяли икону. Женька недоверчиво захохотал. Иван Сергеевич предложил съездить, удостовериться, у него в глазах стояли слезы. Я не переживу этого, шептал он, пока мы ехали. Дверь была взломана. Посуда перебита. Осколки на полу. Бриллианты исчезли. Иконы нет. Я лишился всего. Мы молчали. Наводка, глухо сказал отец. Кто-то из близких. У тебя нет друзей, — сказал Женька. — Не ври! Отец молчал. Ты это сам сделал, зкурвысыне! — вдруг дико заорал Женька. Сорвался. Отец заплакал, словно от обиды. Женька пожал плечами. Мы вышли.

Я проводил его до Шереметьева. Он уже смирился с мыслью, что икона ушла у него из рук, только хмурился. Проклятая страна, сказал он на прощанье, еще хуже Польши.

Меня вызвал следователь где-то через полгода, и сразу, как они это умеют, давеж, замашки на психологизм столетней давности. Выкормыши русской беллетристики. Я не люблю эти дела. Я думал: из-за черной иконы. Не угадал. Мой телефон оказался в запиской книжке Женькиного отца, которого выбросили из тамбура вагона на Северном Кавказе, куда он поехал с ревизией. Северный Кавказ вызвал у меня изжогу, мне неприятны люди, у которых глаза легко наполняются кровью. Их золотые рты мне неприятны.

О взломе квартиры следователь не знал. Это был темный тип, насколько могу судить, заметил я. Он согласился. Я отделался несколькими общими фразами, не вдаваясь в известные мне подробности. В конце концов, я был вроде бы Женькиным другом. Следователь терпеливо ждал, пока из меня потекут сведения. Они не потекли. Нравится? — спросил следователь, увидев, что я поглядываю на его маленький антикварный «ремингтон». — Классная вещь! — Один журналист предлагал тыщу двести. — Какие-то двое парней с батоном в зубах шумно ввалились без стука. Следователь нервно выхватил пистолет из-под мышки. — Хотим сделать заявление, — сказали парни, жуя. — Вон! — рявкнул худенький (что-то все они у меня худенькие) следователь, пряча оружие. Те удалились, жуя. Я тоже удалился, с «ремингтоном» под мышкой, довольный. Может, он сам выбросился? — напоследок предположил я. — Хрен его знает, — произнес следователь. Мы сидим в шумном, тесном кафе на Монпарнасе.