Книга Жители ноосферы. Роман-триптих - Елена Сафронова

— Радуйтесь на здоровье! — сурово изрек «бумажный» пристав. — Только о детях своих не забывайте. Переводите им деньги, чтобы они тоже за вас порадовались.

— Я когда в контору вашу явлюсь…

— И не откладывайте! Сегодня прием с тринадцати до семнадцати ноль-ноль!

— …так честно и заявлю, что стабильного дохода у меня на данном этапе моего существования нет и не предвидится!.. Потому как по состоянию здоровья не могу работать на тяжелых физических повинностях. А равно не могу устроиться, вслед за дражайшей, например, супругой, на интеллектуальную службу, потому как образованием, извините, не вышел, и даже аттестат об окончании средней, не самой плохой, кстати, школы города Орла где-то на тяжком жизненном пути посеять удосужился…

Пристав без бумаг — молодой, видно, неопытный, — аж хмыкнул, восторженно заслушавшись. А старший, бывалый и брезгливый, сказал — как отрезал:

— Перестаньте, Багрянцев, паясничать, а приходите по повестке, иначе будете в районное отделение службы доставлены под конвоем. Там разберутся, можете ли вы платить алименты… если докажете свою недееспособность, вам повезет, — он устрожил насчет конвоя, но я его понимаю. — И кстати… — его жесткая рука еще что-то вынула из вороха официальных бумаг и протянула Багрянцеву, — письмецо возьмите. Искало вас долго, вместе с повесткой пришло на нашу службу — видимо, для вручения. Та же гражданка Шиллер — обратный адресат.

От потертого конверта пахло тревогой.

— Сонька? — удивился Багрянцев. — Соскучилась, что ли? Ну ладно, товарищ генералиссимус, я вас понял, приказ выполню, в наручники меня брать не надо…

Приставы отбыли. Я разрыдалась.

Гражданка Шиллер была второй женой Багрянцева. Они нажили сына Эдика, которому сейчас катило к восемнадцати годам. Это мне удалось выжать из мужа за время двухчасовой дебильной перебранки. Алименты Багрянцев не платил с самого развода. «Они меня выставили из Сибириады своей, куркули немецкие — мол, я мало зарабатываю! А я в их свинячьем городке не мог никуда на работу устроиться! Там лесоповал да шахты — вся биржа труда! Выгнали из дому, лишили возможности с сыном видеться!.. И я ж им, бюргерам, должен свои кровные отдавать?..»

Однако к тринадцати ноль-ноль Багрянцев собрался, побрился, завязал пожалостнее любимый шейный платок и отбыл на беседу с судебными приставами. Видать, обеспокоился.

Письмо из Сибири, из пункта с диким именем Щадовка — мама предположила, что это шахтерский поселок, названный в честь совкового министра, — небрежно брошенное Багрянцевым, нераспечатанное, белело на уголке книжного шкафа. Несколько раз я прошла мимо, решительно глядя в другую сторону. Потом схватила его и вскрыла, не заботясь замаскировать свое любопытство.

Почерк неведомой мне Софьи Адамовны был каким-то очень немецким: круглый, как в букваре, со строгими интервалами между строк, ровный и… скучный, если бы не та информация, которую несли прописные аккуратные буковки. Софья Адамовна явно больше своего гениального мужа владела литературными способностями. Она прислала ему рассказ страниц на пятнадцать, лаконично и отстраненно описывающий то, что я слышала мельком год назад. В маленьком городке Западной Сибири произошел взрыв на единственной рабочей шахте, все ее руководство отстранено от должностей, несколько человек в ходе следствия взяты под стражу. Недели полторы центральные газеты повторяли на все лады: ах, что же теперь будет с жителями Щадовки, где они найдут работу и, следовательно, пропитание? А потом эта беда забылась…

Строки письма полыхали передо мной жгучим пунктиром: «Ранним утром 28 января мы пришли на работу — я работаю по-прежнему в бухгалтерии шахты „Пролетарская“… Были остановлены у здания шахтоуправления кордоном… Когда прогремел взрыв неясной природы, под землей, в ночной смене, находилось 28 шахтеров. Среди них — мой младший брат Виктор… Люди, чьи близкие остались под завалами, стояли на улице почти сутки… В середине дня 29 января мы уже знали — взрыв метана… Оборудование, которое не сумели еще вынести с шахты, не могло работать… Переизбыток под землей метана тщательно скрывают. Простой никому не выгоден, рабочие не получат денег… Семьи кормить надо… Поднимали на поверхность искалеченных шахтеров… через двое суток после взрыва… Бабушка, проводившая в ту ночную смену своего внучка, принесла внуку горячего чая в термосе… Он был мертв, а она стояла около носилок на коленях и уговаривала его попить горяченького чайку… Живых среди поднятых на поверхность оказалось всего трое. И те безнадежно повредились в уме… Две женщины, молодая и старая, затеяли драку над телом мужа и сына. Вдова кричала, что муж ее бросил, и пинала носилки ногой: где, мол, я с двумя спиногрызами нового мужика найду?.. Виктора вынули из шахты живым. Но без сознания… Он захлебнулся собственной рвотой… Даже в нашем городе у Вити был шанс найти более чистую работу. Однако он сам попросил, чтобы его взяли отвальщиком на рудник — кормить семью…

Меня очень беспокоит Эдик. В этом году он заканчивает школу. В Щадовке нет институтов. Есть техникум горного дела. После него Эдик может пойти работать только на шахту… Эдик очень талантливый парнишка… Я мечтаю отправить его учиться в Новосибирский университет… Боюсь, что Эдик срежется на вступительных экзаменах, и тогда его заберут в армию. А он — последнее, что есть у меня на этом свете… Эдик помнит и любит тебя. Ему скоро семнадцать, он вытянулся и стал вылитый ты в юности… Костя, мне очень стыдно тревожить тебя этим письмом. Ты, видимо, сам не в лучшем положении, раз так долго не переводишь алименты… Умоляю тебя, Костя, вышли нам сколько сможешь… Было бы очень хорошо, если бы ты забыл старые обиды и приехал к нам жить…»

Я выпила, покаюсь. Благопристойное письмо Софьи Шиллер с адресом привело меня в душевный раздрай, который не смогла утишить бутылка коньяка под пачку сигарет. Пьяная и злая, по телефону разругавшаяся с дядей Степой, я сидела и ждала своего благоверного.

Благоверный вернулся к вечеру, пахнущий пивом и радостью жизни.

— Ну что, Инна Аркадьевна? Не ожидала? Думала, у тебя супруг — как тот пух — мягкий и теплый, под кого угодно подстроится? Я все им объяснил: и про плачевное состояние своего драгоценного здоровья, и про тяжелое положение молодой семьи, и что скоро ложусь в больницу на обследование, чтобы мне группу дали… — это была новость, придуманная, видно, перед нашей дверью.

— Прочти! — прервала его я, кидая в наглую морду письмо бывшей жены.

— Инна Аркадьевна! Тебя мать в детстве не учила, что чужие письма читать — грех великий? Вот я сейчас теще и выскажу, что на мою частную жизнь идет беспардонное посягательство!

— Прочти! — зарычала я, сжав кулаки.

Он перетрусил.

Прочел. Хмыкнул. Опустил руку с письмом.

— Бездарный рассказ об ее несчастьях? А кто обо мне подумал? О том, как я в бане на их немецком огороде жил, чтобы за общий стол не садиться и тепло от их печи не потреблять? Как же, я, видишь ты, деньги в дом не приношу, все только над стихами корплю, как полоумный! А по их мнению, все мужики должны на грядках раком стоять от рассвета до заката…