Книга Маска Красной смерти. Мистерия в духе Эдгара По - Гарольд Шехтер

Замечание о чревовещательском варианте классической (хотя и страдающей некоторым неправдоподобием мотивировок) трагедии Шекспира «Отелло» переполнило чашу моего терпения. С трудом удерживаясь от взрыва презрительного смеха, я выдавил из себя:

— З-замечательно.

— О, разумеется! — не заметил иронии мой собеседник. — Ты просто должен это увидеть. И дам своих захвати.

Кивая и улыбаясь Барнуму, я ретировался к двери.

Глава пятая

Выйдя из музея, я направился в редакцию «Дейли миррор», находившуюся на Нассау-стрит. Шагая по Бродвею, я возвращался мыслями к разговору с Барнумом.

Нападение на музей — само по себе всего лишь мелкий акт вандализма, свойственного любому обществу, — в данной ситуации было признаком надвигающейся опасности. Подонки из Бауэри, ответственные за этот акт, презирая полезный труд, тратили свою энергию на деятельность разрушительную. Потребовалось не слишком много усилий, чтобы организовать их в бешеную толпу, сметающую все на своем пути. Бунты черни из трущоб Нью-Йорка случались с устрашающей регулярностью. Один из них даже был увековечен экспозицией в музее Барнума.

Я имею в виду, разумеется, «Докторский бунт», потрясший Манхэттен полвека назад. Основой этого прискорбного события послужило возмущение широкой публики вампирской — и в те времена не слишком редкой — практикой ограбления могил.

Из-за законодательных ограничений того времени, допускающих анатомическое вскрытие лишь тел неимущих и казненных преступников, медикам катастрофически не хватало трупов для анатомических исследований и обучения студентов. Такая ситуация принуждала профессоров хирургии и их студентов прибегать к отчаянным — и не всегда законным — методам.

Яркий пример — великий Уильям Гарвей, чей классический труд «De moto cordis et sanguinis»[5]представляет собой краеугольный камень науки о человеке. В своем стремлении исследовать систему кровообращения он вынужден был использовать трупы умерших естественной смертью ближайших родственников, отца и сестры. Еще более разительный пример — французский хирург Ронделе, профессор школы медицины в Монпелье. За неимением материала для обучения студентов он пожертвовал телом собственного умершего ребенка.

Пожалуй, не следует удивляться тому, что решение, к которому пришли Гарвей и Ронделе, — использовать собственные семьи как источник анатомического материала — не получило широкого распространения среди их коллег. Вместо этого анатомы решили обратиться туда, где этого материала было в избытке: на кладбища. Первыми извлекателями трупов были, скорее всего, сами медики да их студенты. Впоследствии ограбление могил стало профессией так называемых «воскресителей», выкапывавших свежезахороненные трупы и поставлявших полученный таким образом анатомический материал медицинским школам.

Разумеется, информация о том, что безвременно почившие родные и близкие могут покинуть место упокоения и оказаться на анатомическом столе, привела к непопулярности вскрытия трупов как такового. Особенно сильно затронутыми оказались чувства беднейших слоев населения, вероятность посмертного странствия для которых была гораздо выше (состоятельные все же прятались после смерти в прочные склепы и саркофаги). Суеверный страх, отвращение, даже открытая ненависть к анатомам и их студентам охватили все слои населения.

На этом мрачном фоне и случился в Нью-Йорке конца восемнадцатого столетия «Докторский бунт».

Толчком, как водится, послужил незначительный эпизод. Некий подросток, имя которого история не сохранила, влез по лестнице-стремянке, оставленной рабочими у стены Нью-Йоркского госпиталя, и, движимый естественным любопытством, заглянул в окно анатомической лаборатории. Там студент-медик как раз исследовал руку, только что отрезанную от женского трупа.

Заметив зрителя, студент, недалеко ушедший от зеленого детства, помахал отрезанной рукой в воздухе, объявив, что рука эта принадлежит матери заглянувшего в окно мальчишки.

Случаю было угодно, чтобы мать мальчика действительно недавно умерла, а погребли ее на кладбище церкви Троицы. Перепуганный подросток ссыпался с лестницы и устремился к отцу, каменщику, работавшему на Бродвее. Возмутительная новость стала известна всем товарищам родителя, которые, похватав рабочие инструменты и размахивая ими как вполне подходящим оружием, устремились к госпиталю и начали крушить здание, чуть не атаковав нескольких подвернувшихся студентов, избежавших ранений, а возможно, и смерти только благодаря своевременному вмешательству властей.

В госпитале толпа обнаружила множество различных частей тел, но понять, кому они принадлежат, возможности не было. Тогда кто-то предложил отправиться на кладбище и проверить могилу почившей жены каменщика. Увеличивавшаяся с каждой минутой толпа решительно направилась на кладбище.

На кладбище возмущенные люди добыли лопату и приступили к мрачной процедуре. Гроб вынули на поверхность и вскрыли.

Каковы же были удивление и ужас собравшихся, когда они увидели, что под крышкой пусто!

Что тут началось! В течение суток толпа, выросшая до пяти тысяч человек, громила и грабила здания Колумбийского колледжа, квартиры городских докторов, осадила муниципальную тюрьму, в которой искали убежища сбежавшие врачи и студенты.

Потребовалось вмешательство высокого начальства. Разрешением ситуации занялись губернатор Джордж Клинтон, мэр Джеймс Дюэйн, главный судья Роберт Ливингстон, а также мистер Джон Джей, тогдашний секретарь Конгресса по иностранным делам. Их усилия ни к чему не привели. Толпа забросала их камнями, один из которых вывел из строя мистера Джея, лишив его сознания. Бунт удалось подавить только после того, как были вызваны войска и открыта стрельба. Потеряв несколько человек убитыми, толпа рассеялась.

Прошло с той поры уже полвека, но в памяти жителей города этот эпизод сохранился отчасти благодаря самому мистеру Барнуму, в музее которого событию этому посвящена целая витрина, под стеклом которой хранится, в частности, рука, якобы принадлежавшая тому самому женскому трупу, из-за которого и произошли упомянутые события. Подлинность руки, как и в случае многих других экспонатов музея, весьма сомнительна. Разумеется, способа установить эту подлинность не существует.

Не подлежит сомнению, однако, тот факт, что Барнум сам оказался в положении, весьма напоминающем положение докторов и студентов во время «Докторского бунта». Он стал центром всеобщего внимания в чрезвычайно неустойчивой ситуации, чреватой взрывом и гражданскими беспорядками.

Внешних признаков грозящего возмущения заметно не было. По пути в редакцию «Дейли миррор» я всматривался в лица пешеходов, как обычно торопящихся по своим делам и не интересующихся более ничем. Но прочное здание может рухнуть при внезапном подземном толчке, так и город мгновенно погрузится в хаос от соответствующего побудительного импульса.

Ситуация складывалась зловещая. Соображения Барнума относительно возраста и состояния здоровья Медвежьего Волка лишь подкрепляли мою уверенность в невиновности индейца. Но пока он остается под подозрением, не предпринимается ничего, что могло бы привести к обнаружению настоящего преступника. Конечно, полиция Нью-Йорка полна решимости схватить негодяя, но у них, как всем прекрасно известно, нет ни опыта, ни умения, необходимых для обезвреживания преступников, демонстрирующих степень изощренности чуть выше средней. Значит, следует ожидать повторения ужасного злодеяния. Преступник между тем оказался еще более омерзительным, нежели предполагалось. В этом мне еще предстояло убедиться.