Книга Причуды богов - Елена Арсеньева

Глава 5

Ноябрьская ночь

Первое осознанное ощущение пришло к Юлии черезнесколько часов беспрестанной гонки, когда конь начал засекаться и она дваждыедва не свалилась с седла.

Сбоку при дороге маячило какое-то строение.Кажется, постоялый двор. Да, вчера они с Адамом пили здесь чай.

Юлия даже зубами скрипнула при этомвоспоминании, стукнула было коня каблуком, ничего так не желая, как сноваотдаться бешеной скачке, но конь пошел неуверенно, спотыкаясь с первых шагов, иона почти с ненавистью натянула повод, поворачивая к трактиру, понимая, чтолучше дать этой кляче час-другой передохнуть и только потом продолжать путь,чем загнать ее, а потом бог весть сколько сидеть, дожидаясь почтовых лошадей,убивая себя неподвижностью – и воспоминаниями.

Хозяин, конечно, сразу узнал красивую панну,которая останавливалась здесь вчера со своим спутником, миловидным, как ангел,и сунулся к ней с приветствиями, однако выражение ее лица не больно-торасполагало ни к любезностям, ни к расспросам, а потому он только подал ей чаюда варенья и отошел к стойке, исподтишка наблюдая за нею и недоумевая, какаятакая причина превратила очаровательную хохотушку в это угрюмое, замкнутоесоздание с невидящим взором, – и куда подевался ее спутник?! Неужели этоон так огорчил, так опечалил прекрасную панну? Ох, окрутни, окрутни чловек! [23] Как только таких земляносит?!

Адам, надо полагать, уже добрался до Варшавы иуспел принять участие в том «деле», кое было столь важно для Сокольского. Дажеплаща своего не пожалел! Юлия дернула уголком рта, что должно было означатьусмешку. Из-за плаща-то и вышла путаница! Да из-за соседства пана Валевского,коего Адаму пришлось сопровождать… Однако лукав, ох, лукав же пан Зигмунд! Ишькак костерил Адама: дезертировал, мол, сбежал с девицею, – а сам бросилсвоего драгоценного Валевского на попечение столь ненадежного человека, чтобынынче же ночью, без помех, предаться разврату… да не с той, не с той, которуюожидал.

Стало быть, им обоим не повезло, обаобманулись в своих надеждах! Как говорится, l’homme propose… [24]

Теперь, наверное, дело уже разъяснилось.Скажем, поутру Сокольский отправился благодарить Аннусю за доставленноеблаженство – а что блаженство было, даже Юлия, в своей жгучей ненависти на весьмир, не могла отрицать! – ну пришел, стало быть, а она захлопала своимиглупенькими глазками и залепетала что-то столь несообразное, что в душуЗигмунда закрались подозрения, он принялся выпытывать дотошнее – и вся истинаоткрылась ему…

Юлия схватилась за сердце. Ох, а она-тодумала, что позор, будто клеймо, жжет лишь первое мгновение! Чудилось, уже неможет быть ей больнее, чем в те минуты, когда она опрометью бежала в своюспальню и торопливо одевалась, не глядя швыряла вещи в баул, даже не замечая,что слезы капают на толстую белую кошку, спокойно спавшую в ногах на еенеоправленной постели. По счастью, работник, ночевавший на конюшне, был приученне задавать вопросов господам: страшно зевая и привычно бормоча: «Швилечке!» [25], оседлал ее коня, навьючил баул, помогсесть в седло и отворил ворота, а сам повалился в сено досыпать, даже незадумавшись, зачем канула в непогодную ночь ясновельможная пани.

Она причесалась, умылась у придорожного ставка[26], не желая пугать людей своимвсклокоченным безумным видом, не желая, чтобы хоть кто-то мог догадаться, какаязмея сосет ее сердце! Но, верно, хозяин сего постоялого двора все же заметил ееотчаяние: вон какие сочувственные взгляды бросает из-за стойки!

Юлия на миг закрыла лицо рукою, будтопоправляла съехавшую шляпку, пытаясь за это время придать ему самое безмятежноевыражение.

А впрочем, что ей до этого человека? Может,лишь ее уязвленное самолюбие заставляет видеть и сочувствие, и пристальноевнимание, и любопытство там, где о сем нет и помину? И вдруг смутная мысльпосетила ее, мимолетная надежда осенила крылом своим! А что, ежели Зигмунд,подобно тому кавалеру Наташеньки Шумиловой, вовсе не расположен былрасшаркиваться и благодарить за подаренную ему девственность? Может быть, длянего такие приключения – дело настолько обыкновенное, что он и слова Аннусе несказал? Оставил несколько денег услужливому пану Тадеку, дочке его –какую-нибудь безделушку, да и был таков – не выяснив отношений и не обнаруживстрашного недоразумения, сломавшего Юлии жизнь?

Она с трудом подавила всхлипывания иневероятным усилием воли заставила себя вернуться под трепетное крыло надежды.

Коли так… Коли так, о случившемся не знаетникто, кроме нее. И ежели Господь и Пресвятая Богородица будут милосердны кней, великой грешнице, ежели увидят, как она горюет и раскаивается, то событиесие останется тайною для всех. И, быть может, удастся дома умилостивитьразгневанного отца, сославшись на пустую причину: поездку в гости, внезапнуюпрогулку, дурь, ударившую в голову, понести наказание, пусть даже и порку, какэто было в прошлом году, когда она загнала лучшую отцову тройку, выиграв пари стем самым злосчастным курьером Пивовововым. Сейчас она была на все согласна,лишь бы удалось сберечь тайну. Она отменно умела забывать то, чего не хотелапомнить, и как бы черный платок набросила на воспоминания о сплетенных телах,ладно танцующих под вечную мелодию – мелодию страсти, о губах,мучительно-сладостно терзавших друг друга… Нет! Нет! Не думать об этом! Онастарательно лелеяла уверенность, что Зигмунд никому ничего не скажет, никто нио чем не догадается, что их с Сокольским судьбы, скрестившись на мгновение ивызвав смерч, подобно двум взвихренным потокам ветра, разлетелись в разныестороны и никогда не сойдутся впредь. А коли так… Воротясь в Варшаву, она отыщетАдама, и… и, может быть, еще не все для них потеряно!

Даже тень надежды была столь отрадна, что Юлияс наслаждением отхлебнула чаю, и румянец взошел на ее щеки, и ярче заблестелиглаза, и хозяин, добрый человек, не спускавший с нее глаз, мысленно возблагодарилза это внезапное преображение Матерь Божию и украдкой смахнул умиленную слезу.

* * *

Да. Единственное спасение и утешение сейчас –дом, родители, уют, забота и любовь отца с матерью! Все, что совсем недавнобыло с охотою оставлено, брошено, теперь ласково, тепло обступило Юлию, и далеежить без этого показалось невыносимо. И она гнала, понукала, нахлестывала коня,однако чем ближе подъезжала к Варшаве, тем более тревога овладевала ее сердцем.