Книга Лесные сторожа - Борис Николаевич Сергуненков

Ночь была глуха, и, вероятно, кроме нас и астрономов, прильнувших к телескопам, ее не видел никто. Это было как откровение. Девственная, чистая небесная твердь. Тихо она раскрыла свой занавес.

Мир был таинствен, но он был доступен, он ждал пытливого человека.

Я мало глядел на небо. Я смотрел на Кузьму Ивановича, этого нескладного увальня, открывшего для себя богатство и бесконечность мира. И я меньше всего думал, отчего он именно в семнадцать лет вдруг увидел наше северное небо и поразился, — оттого ли, что он работал ночью или полюбил девушку, а когда люди влюбляются, они всегда интересуются небом.

С тех пор Кузьма Иванович зачастил ко мне. И внешне он изменился. Исчезла шапка, сидевшая на голове точно колокол, исчез грязный ватник, который он никогда не снимал. Видимо, он хотел расстаться со старым навсегда. В селе он всем надоел своими расспросами о звездах и небе. Над ним смеялись. Но он не обращал на насмешки внимания.

Он приходил ночью и не давал спать. Ему надо было высказаться и выспросить то, что знали я и дед. Тут шли разговоры о Галактике, о Солнце, о Луне.

Он тыкал своим замасленным пальцем в тонкую брошюру и оживленно читал: «Мы наблюдаем всего ограниченную часть вселенной. Есть такие звезды, что свет, идущий от них, не может достигнуть нас, пока мы живем».

Астрономия захватила его целиком. Я был удивлен его способностью так быстро освоить довольно сложные астрономические понятия.

Я знал об этом обидно мало. С моим дедом на астрономические темы говорить было трудно.

— Ты, браток, об этом вопросе не думай, — говорил дед. — Головы не ломай. Ты в корень гляди. А звезда — она что? Одна видимость. Ты на работу нажимай. Так-то оно верней.

Сидя за трактором или возвращаясь домой по ночной дороге, зная, что в такую пору его никто не будет слушать, Кузьма Иванович, наверное, говорил сам с собой, с лесом, с журчащим ручьем, потому что не говорить в таком состоянии человек не может.

Однажды вечером я был свидетелем любопытной сцены. Вначале я услышал голос, обращенный к кому-то с укоризной:

— Есть Волопас, Орион, Альдебаран… Нет, глупые вы. Что вы понимаете в жизни? Бегаете без пользы. Лаете и то зря, так, пустобрехом.

Я подошел поближе и увидел на ступеньке крыльца все того же Кузьму Ивановича и своих псов. Кузьма Иванович отламывал от горбушки кусочки и давал каждому по очереди…

* * *

Зима замела все дороги. Теперь без лыж ходить по обходу трудно. Снег лег на деревья, на кусты, на замерзшую речку. Затаились под снегом колхозные поля, где росли капуста и картофель; лишь маленькими бугорками выделяются удобрения, вывезенные Кузьмой Ивановичем еще осенью.

Редко по дороге встретятся дровни, груженные сеном или соломой. Оставят они за собой след полозьев.

Кузьму Ивановича я не вижу. Говорят, он уехал на какие-то курсы.

Ночи стоят длинные, рассветает в десять, а в четыре темно. Дед при керосиновой лампе вяжет березовые метлы и напевает под нос про туманы-растуманы.

Наши собаки словно взбесились. Всю ночь напролет только и слышно их бесконечно-отрывистое бреханье: гав-гав-гав. Пришлых людей поблизости нет. Рядом по шоссе ходят машины, но собаки привыкли к их шуму, не обращают внимания. Редко по осени, когда падает лист и земля от ранних заморозков затвердеет и станет звучной, услышишь вдруг, как глухо ударит копытами вспугнутый табунок лосей. И больше ни звука. Лишь ветер продувает сосны.

Не от чего бы лаять собакам, но не унять их. Особенно старается Найда. Рыжая, гладкая, хитрая, самая хитрая из всех рыжих собак, бегает она по двору, потряхивая левым ухом, и заливается тонким голосом.

Еруслан — тот степенный. Он уже стар и по-собачьи мудр. На чужих людей он не бросается, из-за пустяков не поднимает шума, ходит независимо, неторопливо, как и положено собаке.

Глаза у него добрые, но вид страшный, — он из породы кавказских овчарок. Шерсти на нем больше, чем на баране; зимой он спит прямо на снегу, презирая метель и стужу.

Мне бы не обращать внимания на них, да не люблю, когда собаки брешут попусту. Выйдешь на улицу, ночь стоит удивительно звездная. Крупинки звезд выделяются четко, то зеленые, то синие, то голубоватые; кажется, вот-вот отделятся они от невидимых нитей и упадут. Прикрикнешь на собак. Умолкнут они на мгновение, и опять слышна трель Найды и глухое погукивание Еруслана.

Невольно приходит на память Кузьма Иванович. Где он? Что с ним? Мне немного смешно и трогательно от той сцены, когда Кузьма Иванович беседовал с собаками о звездах. «Псы у меня обидчивые, — думаю я, — это они звезды считают».

«Гав-гав-гав», — захлебывается от чрезмерного усердия Найда.

«Гав-гав», — степенно вторит ей Еруслан. Он считает звезды десятками.

Звезд на небе тысячи; попробуй сосчитай их при собачьем умишке. Псы сбились с ног от непомерного труда. Лают они даже в непогоду, подытоживают подсчитанное, чтобы не забыть.

Ночь глуха. Так и считают они, звездочеты.

Курочка ряба

Все над нами смеялись:

— Лесники, а живете без скотины. Вы бы хоть козла себе завели.

Побеседовали мы с дедом, пораскинули умом: правду люди говорят — жить без хозяйства худо. Как-никак, а в наших местах так заведено: если человек обзаводится хозяйством, — значит, не ветрогон, не выскочка, а вполне надежный сосед и собеседник.

Встретишься с ним — и поговорить можно о разных разностях: пожаловаться, что корова-де вдруг припадать на левую ногу стала или не ест ничего; может, сено какое несъедомое, в сенокос не успели убрать вовремя; дождь его стебанул, оно и цвет изменило; размышлять о нраве животного и причинности этого нрава, — дескать, норовиста, будляча, на выпаса не идет, все в овсы глядит; с