Книга Метель - Мари Вентрас

неизвестно зачем. Я не мог винить их, я отупел от бесконечных и долгих переездов, от необходимости все время двигаться вперед, по натуре я совершенно другой человек, я домосед, и мой дом — на Аляске. Выйдя из метро, я какое-то время бродил вокруг да около, прежде чем нашел адрес; люди торопливо уходили, не отвечая мне, когда я спрашивал дорогу. В конце концов я нашел нужное здание, но не мог решиться позвонить в дверь. Это был мой последний шанс найти его, вернуть домой или вернуться назад одному. Я сел против дома, на земле, возле деревца, такого хилого по сравнению с теми, что обрамляли мой собственный дом, что мне стало почти смешно. Я съел две колбаски и хлебец, мне хотелось пить, но двигаться не хотелось. Я задремал и, кажется, выглядел именно тем, кем воображали меня люди в метро. Конченый человек, у которого не хватит денег, чтобы снова встать на рельсы. Когда я проснулся, солнце уже скрылось за домами, жара и духота чуть спали, зато подул легкий ветерок — единственный знак милости и приветствия мне со стороны города. Я встал, кое-как пригладил бороду, причесал волосы и завязал их хвостом и пошел звонить в домофон. Через некоторое время мне ответил женский голос. Я сказал, что меня зовут Бенедикт, что я брат Томаса Майера и пришел для того, чтобы вернуть его к родителям. Последовала долгая пауза, а затем дверь здания открылась, и одновременно мне сказали подняться на третий этаж.

Когда я вышел на ее площадку, она уже ждала на пороге. Она стояла босиком, в просторной майке, надетой наспех и даже не заправленной в джинсы, и огненно-рыжие волосы пламенем стояли вокруг головы. Я сразу подумал, что он, должно быть, сильно любил ее, и ощутил укол ревности: почему если он старший, то все хорошее достается ему первому? Она смотрела с тем недоуменным, как бы оглушенным выражением лица, которое у нее появлялось бессознательно, когда она глубоко задумывалась, она смотрела мне в лицо и словно искала там ответ на какие-то свои вопросы, и потом наконец с обезоруживающей улыбкой сказала: «Так, значит, ты и есть Бенедикт? Долго же тебе пришлось сюда добираться». Я не знал, достиг ли я цели пути, мне просто хотелось скинуть рюкзак и передохнуть — там, где живет Томас. Или когда-то жил.

Фриман

Ветер дует уже не так сильно, как раньше. Так-то лучше. Мне здесь делать нечего, и это еще слабо сказано. Я должен быть за тысячи миль отсюда и расплачиваться за содеянное. Посылая меня сюда, она заявила, что это мне будет некой карой; конечно, она так сказала, потому что это было ей на руку, но в результате оказалась почти права. Наверно, она по себе знает, что такое кара и муки совести. Я остался наедине со своим позором, наедине с воспоминаниями, такими же четкими, как и в первый день. Наедине с болью, острой как лезвие, и большую часть времени меня здесь от нее ничто не отвлекает. Мальчик по такой погоде не придет меня проведать. Я догадываюсь, что он ходит в гости главным образом к Корнелии: возиться с собакой ребенку всегда интересней, чем общаться со стариком. В его возрасте я тоже любил животных, но о том, чтобы завести кого-нибудь, не могло быть и речи. Для матери лишний рот. В качестве отвлечения она каждое воскресенье таскала меня в церковь, а после уроков заставляла проведывать стариков, еще более дряхлых, чем я теперь, с такими волосатыми ушами, что я больше всего боялся стать таким, как они. Я всю свою жизнь старательно выполнял наказы матери и заповеди Божьи, которые по сути и не различались. Даже сдав экзамен в полицию и поступив на первую должность в Майами, где другие копы, жалея о временах, когда чернокожий мог войти в полицейский участок только в наручниках, лезли ко мне в печенки, даже тогда я, несмотря ни на что, сохранил и самообладание, и веру. Я не испытывал к ним ненависти, что толку, такими их воспитали. И большинство из них не прошли Вьетнам или воевали, но не в таких условиях. Хотя мой капитан пережил эту чертову войну так же, как и я. Он знал, что мы принадлежим к особому клубу, мы из тех, кто не спит по ночам, кто смотрит на жертву субботней потасовки и бессознательно ищет сходства его огнестрельных ранений с отверстиями от калашникова, и прикидывает, погиб ли парень мгновенно или успел увидеть, как кишки вываливаются из живота, и пытался запихать их внутрь прежде, чем сделать свой последний вдох. В этом городе я нашел лишь облегченную версию того же насилия и страха, которые испытывал много лет назад, когда был еще молодым. Словно неудачная, блеклая имитация пережитого прежде. Я отделался легче большинства других. Я не топил тоску в алкоголе, я не лишался чувств при виде изуродованного трупа, не пасовал, когда нужно было объявить родным о смерти, ни разу не вышел из себя, когда женщина била меня кулаками в грудь со всем гневом, на который способна женщина, потерявшая мужчину, когда ее горе не смягчить никакими словами. Все это только возвращало меня к моим воспоминаниям, к родителям Сэмюэля Ульмана, одного из редких моих настоящих друзей во Вьетнаме, — я привез им в Квинс вместо сына одну его солдатскую бляху. И как мать гладила этот искореженный кусок металла, подносила его к губам, плакала над этой железкой длиной с зажигалку и толщиной меньше билетика в метро. То было единственное, что осталось от ее мальчика, что не покидало его до самой его смерти. Она обняла меня так, как могут обнять только матери, и я почувствовал себя жуликом, вором, потому что я уцелел. Сегодня я тоже на посту. Я слежу, я охраняю живого человека, и я сдержу данное слово. А потом пусть Бог насылает на меня все бури в мире, я не стану сопротивляться, я и так слишком устал.

Коул

Ветер стих, впереди у нас три-четыре часа затишья, прежде чем все начнется по новой. Если эта чертова буря не решит наконец угомониться. Думаю, это последняя буря нынешней зимы, но могу и ошибиться. Со мной мой лучший бинокль, купленный у солдата, который не умел пить. Купленный — не совсем