Книга Девочка из Аушвица. Реальная история надежды, любви и потери - Сара Лейбовиц

был старостой в нашей деревне, управлял синагогой и состоял в похоронном обществе. Он присутствовал на всех еврейских похоронах в деревне. Даже посреди зимы, если похороны проходили в дождливый или снежный день, он брал свои инструменты и шел на кладбище копать могилу вместе с другими членами общества.

Со своими подругами я начала придумывать способы повидаться с отцом через ограду. Я знала, что по субботам немцы получают спиртное и напиваются, поэтому в воскресенье опаздывают на работу. Я же по воскресеньям должна была чаще относить коробки. Девушки согласились меня подменять, чтобы у меня освободилось немного времени.

Я пока еще не встретилась с отцом, но получала от него записки, которые ему удавалось передавать через других заключенных или старшину блока. Мы узнали, что мой отец входил в группу из девяти мужчин из Комята, которых определили в зондеркоманду.

В один день я шла вдоль забора с коробкой обуви и внезапно за забором… отец! На нем была тюремная роба в серо-синие полосы и такая же шапочка. Я быстро присела на корточки и спряталась в траве. Отец тоже присел с другой стороны забора, и нам удалось поговорить. Мы убедились, что никто не подсматривает за нами, потому что если бы нас застали за разговором, то сразу бы застрелили.

Отец в слезах повторил, кажется, раз пятьдесят: «Die mamme lebt nisht mer… die kinder ochet nisht». (Мамы нет в живых… и детей тоже.)

Я уже знала, что моей семьи нет на свете, но мне было больно видеть отца в таком состоянии. Я понимала, что должна продолжать жить – хотя бы ради него.

Мы с отцом встретились в тот период четыре раза. В основном мы встречались по утрам в воскресенье, всегда через ограду из колючей проволоки и только на несколько секунд. Отец боялся, что нацисты заметят нас и сразу расстреляют.

Однажды я встретилась с отцом, когда он возвращался с работы. Я попросила подруг позволить мне встать в правом конце ряда, ближе к забору, и девушки нашли для меня место. Когда мы дошли туда, где я могла видеть отца через ограду, я продолжила маршировать на месте, пока остальные рядами двигались мимо, так что нам с отцом удалось переброситься парой слов.

В записках, которые отец мне передавал, он писал, что знает – ему осталось недолго. Каждые три или четыре месяца всех членов зондеркоманды казнили. Нацисты старательно уничтожали свидетельства своих преступлений и убивали всех, кто своими глазами видел, как работает их машина смерти. В ту встречу отец сказал, что его дни сочтены. Я поняла, что вскоре останусь одна-одинешенька на всем белом свете.

На другой встрече я сказала отцу, что переживаю из-за того, что ем некошерную пищу, а отец ответил: «Ешь что угодно!»

В одной из записок отец написал нечто вроде завещания, карандашом на белой бумаге. Я долго хранила тот листок, но после освобождения у меня забрали одежду, где я его держала, и сожгли, потому что боялись тифа. Я лишилась записки, но ее содержание знала на память; она навсегда осталась со мной. Спустя год после освобождения из Аушвица я записала слова моего отца на идише, как запомнила их:

«Тебе, моей дорогой дочери Сурико. Обещай мне, дочь моя, добраться, доехать до Земли Израиля, до Палестины, выйти замуж и родить детей. Построй свой дом на Святой Земле Израиля. Там ты станешь Yiddishe Mamme[17], там у тебя появится настоящая еврейская семья, и она будет продолжением нашей прекрасной семьи. Не стремись к богатству, к владению полями и лесами. И не возвращайся в Комят. Да будь ты благословенна и счастлива, Тати».

Всего отец отправил мне три записки. Кроме того, несколько раз другая девушка из нашей группы получала записки от своего отца, который тоже работал в зондеркоманде, и в них обязательно были приветы от Янкеля Сурико.

Улица

У меня была улица,

Без электрического света и с тупиком в конце.

Она была узкая и темноватая,

И я бегала по ней босиком.

Этой улицы давным-давно нет,

А я так ее любила…

У меня была улица, самая обычная и ничем не славная.

На ней стоял дом – прочный и надежный.

В нем жила моя любимая семья.

Мы жили в своем доме, с достоинством и спокойствием.

Этого дома давным-давно нет.

Я так скучаю по моей улице.

Я скорблю и плачу по ней,

А еще больше по ее уничтожению.

Мучительные воспоминания и тоска по семье и дому

Сара Лейбовиц

Встречи с отцом всякий раз напоминали мне о нашей семье и доме в Комяте. Мы жили в Карпатских горах, в сельской местности, покрытой зеленью, с живописными видами, где евреи селились уже много поколений, возделывали землю и вели праведный образ жизни.

До конца Первой мировой войны эта область входила в Австро-Венгерскую империю. В конце войны было создано новое государство, Чехословакия, и мы стали его частью. Первым президентом Чехословакии был Томаш Мазарик, и многие улицы называли в его честь, включая нашу. В начале 1939 года, когда мне было одиннадцать лет, страну поделили на Чехию и Словакию, а мы остались в Чехии. Несколько месяцев спустя немцы вторглись в Чехию, и Карпатский край стал частью Венгрии. Нашу улицу переименовали в улицу Хорти Миклоша, в честь венгерского правителя того периода. Из-за этих постоянных перемен я еще ребенком разговаривала на идише, чешском, венгерском и немного на русском.

В 1944 году советские войска освободили наши земли и вернули их Чехии, но потом их передали Советскому Союзу. Сейчас наша деревня называется Великие Комяты и находится на территории Украины.

Наш дом был выстроен из бревен и покрыт штукатуркой изнутри и снаружи. На первом этаже находились большие семейные комнаты, гостиная и кухня, а в подвале мы хранили запасы продуктов вроде фасоли и кукурузы. В очаге было специальное приспособление для копчения мяса. В нашем доме, как и в других домах на Карпатах, не было электричества, и мы использовали для освещения масляные лампы. На кухне у нас имелось приспособление, считавшееся новаторским по тем временам – насос, который подавал воду из колодца прямо в дом.

Мой отец работал на кукурузных и пшеничных полях, управлял небольшой зеленной лавкой, пристроенной к нашему дому, а также вместе с братьями