Книга Свет и тени русской жизни. Заметки художника - Илья Ефимович Репин

составляли унылый прибавок к вечернему пейзажу.

«Это запев «Камаринской» Глинки», – думалось мне. И действительно, характер берегов Волги на российском размахе ее протяжений дает образы для всех мотивов «Камаринской», с той же разработкой деталей в своей оркестровке. После бесконечно плавных и заунывных линий запева вдруг выскочит дерзкий уступ с какой-нибудь корявой растительностью, разобьет тягучесть неволи свободным скачком, и опять тягота без конца… В то время я любил музыку больше всех искусств, пробирался на хоры в концерты Дворянского собрания и потому и здесь и необозримым, широким видам применял музыкальные темы.

Васильев был необыкновенно музыкальная натура; он превосходно насвистывал лучшие места знакомой музыки.

Макаров любил только живопись. Он увлекался до желания копировать каждую выдающуюся вещь. Его заветною мечтою было скопировать «Явление Христа народу» Иванова.

На всех берегах Волги, то есть особенно на пристанях, мы выбирали уже лучшие места, чтобы остановиться поработать на все лето. Расспрашивали бывалых. И нам дальше Саратова плыть не советовали: там-де скучные и однообразные места пойдут, пространства широкие, берега расползаются по песчаным отмелям, совсем теряются.

– Лучше всего Жигули, – говорили все в один голос.

Неужели лучше Нижнего Новгорода? Этот царственно поставленный над всем востоком России город совсем закружил наши головы. Как упоительны его необозримые дали! Мы захлебывались от восхищения ими, и перед нашими глазами вставала живая история старой Руси, люди которой, эти сильные люди хорошей породы, так умели ценить жизнь, ее теплоту и художественность. Эти не любили селиться где-нибудь и как-нибудь.

Против самой лучшей точки Жигулей, по нашим вкусам, стоит на плоском берегу Ставрополь-Самарский. На обратном пути из Саратова мы и решили остановиться там и пожить, осмотреться. В Саратове мы не покинули кают нашего «Самолета». Он, простояв трое суток, шел обратно вверх до Нижнего Новгорода.

И вот на пристани Ставрополь мы впервые высадились в неизвестной стране – «на Волге». До города верст пять по луговой отмели лихие, воровского вида извозчики с веревочной упряжью, топорными тележками катили нас на паре, как сумасшедшие. Усевшись попарно, третьего извозчика мы взяли для вещей и старались не упускать из виду своих сундуков и чемоданов. С запасами на все лето они казались внушительными для захолустных оборвышей.

– А есть ли в Ставрополе хорошая гостиница? – спрашиваем мы нашего сорванца, когда, выбираясь из высохшего русла половодий, он уже потише взбирался на горку.

– А как не быть? Только ведь в гостинице дорого. А вы надолго в городе остановитесь?

– Да, может быть, недели на две. А не знаешь ли ты квартирки вольной, где бы мы могли пожить, чтобы нам и пищу готовили?

– А как же, да вот хоть бы у Буянихи две хорошие чистые комнаты, и готовить может.

Вечером и в сумерках становилось жутко. По руслу мы ехали, как в канале – ничего не видно за пригорками… А это что? как будто скелет какого-нибудь допотопного ихтиозавра раскинулся чуть не на сто саженей, – вон куда мы должны его объезжать. А толщина! За ним ничего не видно, две-три лошади одну на другую поставь, и то не заглянешь… Вот чудо!

– Что это такое?

– А это осокорь[9] стало быть, льдом его сбило, да уж давно; видите, какой беленький: вода всякую половодь его промывает, а годков полтораста постоял.

Обогнули – опять на дороге. Вот и стоячие осокори стали попадаться сырые; у этих только белые низы, пока лед поднимался и обглодал их, да на нижних выступах нацеплялась масса плавучего хвороста и бурьяна.

Темнело, и все жутче становилось. Куда мы едем и что найдем?

– Как же это? Говорил, версты три, а мы, кажется, уже верст семь едем, – тихонько ворчали мы, не без страха думая, что везет он нас куда нибудь к разбойникам. – А еще далеко?

– Да уже близехонько: вот за тем косогорьем и город будет виден.

И он опять быстро покатил между обшарпанными кустами по извилистой дороге… Страшно… Куда-то он нас завезет?.. Ах, слава богу, город виден!

И мы радовались уже и скучным плетням и пошлым заборам; кой-где зажигались огоньки.

– К Буянихе! – громко крикнул извозчик товарищу впереди, с сундуками.

– Прямо, стало быть, на двор к ней.

Вот он. Двор разгороженный, крыльцо с проломами, воротишки настежь, двери не затворяются. Сумерки. Вдали полураздетая дева мелькнула и исчезла.

На соседнем крыльце другой половины домика какой-то усатый субъект рассматривал большой пистолет… Дальше еще кто-то. К нам, болтая толстым животом, спешила приземистая старушка.

– Пожалуйте, пожалуйте!

Голос добрый, но ведь край-то неизвестный, дикий…

– Вот, вот, сюда!

Комната в три окна и к ней – еще другая, поменьше. Я попробовал после: ни одно окно не закрывается.

На нас глядели испуганно, это чувствовалось.

Ложась спать, мы загородили всякое окно баррикадами – на случай, если бы разбойники полезли к нам.

Вышел анекдот: мы спали с дороги как убитые, а хозяевам мы, гладко стриженные, показались беглыми арестантами. Они со страху даже пригласили соседа, старого солдата с кременным пистолетом, и не спали всю ночь, прислушиваясь у наших дверей.

* * *

Мы прожили здесь полмесяца, уже не затворяя ни дверей, ни наших сундуков, Хозяйка, с такими огромными грудями, что мы прозвали её «Балакирь» (так называют на всем Поволжье кувшин для молока), оказалась добрейшим существом. Она кормила нас на убой, вкусно, и так дешево стоила вся приносимая ею с базара нам провизия, что, после ее вздохов и охов о дороговизне всего, мы едва-едва могли удержаться, чтобы не прыснуть со смеху от этой баснословной дешевизны. Но мы строго считали сдачу и делали серьезный вид, пока наша Балакирь была здесь, и только по выходе ее разражались неудержимым хохотом от этой захолустной цены на продукты.

Ставрополь (Самарской губернии) стоит очень красиво на луговой стороне, против Жигулей. Мы сторговали лодку на неделю и каждый день с утра переезжали на ту сторону к жигулевским высотам и исчезали там в непроходимом, вековечном лесу.

С Волги лес этот казался плотным и зеленым, уходящим в небо, и только вблизи, в его темных глубинах, делалось страшно карабкаться по скалам, чтобы взобраться куда-нибудь вверх, откуда на обе стороны степей открывались необозримые пространства и зеленое море густого леса кленов, ясеней, дубов и прочих дерев, прямо перед нами раскатывавшегося воллами и целыми необъятными долинами между гор.

Вот парит большой коршун в голубой дымке прозрачного воздуха над лесом… Васильев – о преступная страсть охотника! – мигом умело вскидывает к плечу двустволку. Грянул выстрел и стал повторяться сказочным эхом от всех далеких гор, так правильно