Книга Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Александровна Караваева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вер-р-на-а! Подавай плату!
— Язва-а! Паскуда жирная! Не пойдем робить!
Репьев затопал ногами в высоких сапогах на меху с барашковой оторочкой.
— Обалдели вы! Робить не пойдете… ха! Да я ведь подряд взял через два дня все изладить!.. Аль подвести меня охота?
Вылетел вперед, будто выплясывая, Сеньча Кукорев, перекосил усмешливо злой гримасой темнокожее лицо. Он давился смехом и длинным пальцем тыкал почти в самое репьевское пузо.
— У-ух ты! Батюшки мои-и! Ну, не смешило ли ты, копеешна душа-а? Подведете, бает… А кого же и подводить-то, окромя тебя, язви тя в пятку!
Грохнула толпа:
— О-хо-хо-хо-хо-о-о!
Сеньча вдруг выпрямился, сощурил колючие глаза, упер руки в бока и, выставив вперед худую ногу в обтрепанных обмотках и распавшемся лаптишке, вдруг с каменным лицом спросил:
— Эй, Репьев, ты будешь аль нет по-свойски баять? Пошто омманул нас, а?
— Я обманул? Да как смеешь врать?!
— Сам врешь, да подавишься! Ты знаешь, как работать-то в стужу, а? В воде-то по горло, знаешь? Ты обещал по целкачу дать.
— Когда этта обещал? Штой-то запамятовал! — уже стал усмехаться Репьев.
— Дьяво-ол!
— Н-не пойдем!
— Ляпай, Сеньча, ему по загривку!
Толпа кипела, готовая вспыхнуть.
А Сеньча все больше входил в азарт.
— Знаем тя, копеешна душа, хапун барнаульской! Зна-ем! Ты в прошлый год нарошно худы бревна поставил, штоб опять подряд тебе взять. Чо буркалы-то пялишь? Ты нароком этта зимой о ветхости плотины доложил начальству, штоб содрать побольше! А нас заманул, насулился, а теперь на попятной! Давай по целкачу! Не впервой нас обдуваешь! Давай!
— Не все ль едино, пропьете ведь! — упирался Репьев.
— А что тебе? И пропьем!.. Ага-а! Пропьем!.. Пропьем!
— У Катьки в шинке баранины нажремся, бока Катькины пощиплем… Хо-хо! Верно-о!
— Правиль-но, Сеньча, пропьем!
— У Катьки-и!
— Катька… она, подлая, сдобна-а!
Подталкивая друг друга, бергалы повеселели, на заветренных лицах загорелись глаза: Катькин шинок на горе как остров цветущий и желанный.
Сеньча подступал:
— Даешь деньгу, а?
Мастер затопал, напыжился:
— Нету! Работать сперва, а потом и целкачи.
— Вона как!
— Давай добром.
— За-ши-бем индо тебя, язва-а!
Вышел Марей Осипов. Огромный, корявый, большебородый. Поклонился, касаясь снега концами искривленных, темных, как древняя кора, пальцев. Сурово и важно сказал Репьеву:
— Противу народу, значит, не ходи. Спина-то у нас на один век. Отдай, чо посулил, не трепыхайся, значит. Отдай! Прошу за народ, за весь. Отдай — и чичас спроворим все.
Мастер осмелел от спокойного стариковского голоса, от притихшей толпы.
— Плевал я на вас, рвань заводская! Больно боюсь! Войду вот сей минут в контору и объявлю, как вы…
Он не успел кончить. Несколько кулаков сшибли его с места. Хотел подняться… и не смог. На груди сидел Сеньча и давил ножищами в обмызганных лаптях на новенькую овчинку архалучка.
— Даешь деньги, сволочь? А?
— Ф-фу! Окаян-ные! Тепер-ря… не дам…
Репьев ловко извернулся и хряснул Сеньчу в ухо.
Сеньча взвыл, ухватив его цепко за шиворот, дал тумака по загривку и бросил в гущу прерывисто дышащих человеческих тел.
— А-а-а! Вот он… с-собака-а!
— Шмякай его, робя-я!
— Р-раз!
Позади гремел и ревел завод, визжала лесопилка. На взгорье над плотиной, за горой свежих бревен не увидать скоро, не услыхать суматошного дыханья сдавленных криков.
— Кара-у-ул!
— А? Орать ишшо! На-ко-сь!
— Этта тебе за вчерашнюю ночь!
— За воду ледяную задарма! Накось!
Марей Осипов поднял руки:
— Ребята! Будя!.. Проучили и будя.
Но толпа уже не могла остановиться: перекатывали, подкидывали воющее тело…
Никто не заметил, как исчезли братья Шушины, как, увязая в сугробах, побежали задами к заводу.
Марей Осипов, наконец, освободил Репьева.
— Брось, робя! Жисть его сучья, а нам за его будет по загривку. Сади его, оттирай рыло.
Репьева посадили, прислонив спиной к бревнам, архалучок его был изорван в клочья.
Сеньча бросил на колени мастеру ком снега.
— Вытри рожу-то! Да молчи — кто и как!
Репьев ткнулся в снег окровавленным лицом.
Над забором вдруг появилась голова в солдатской шапке, а за ней другая, третья. Солдаты бежали отовсюду, наперерез бегущим.
— Стой! Стрелять прикажу!
Унтер тряс кулаками и матерился. А позади, прячась за широкую унтерову спину, шел Зотик Шушин.
— Вот энтот, вашбродь!
И, показав пальцем на Сеньчу Кукорева, Зотик прорвался сквозь толпу солдат и юркнул в дыру в заборе.
Солдаты уже подняли Репьева. Он охал, плевался кровью и рассказывал о Сеньче.
А Сеньча, под здоровенным кулаком унтера, все же успел крикнуть вслед Зотику:
— Яб-беда подлая! Пог-годи, разделаюсь! Попомнишь!
Унтер ткнул его кулаком в спину:
— Шагай, шагай! Кон-вой, на гауптвахту!
Марея отпустили к вечеру, а Сеньчу посадили в клоповник. Забрали с Сеньчей еще двадцать человек.
Обоих братьев Шушиных вызвали в канцелярию конторы.
Главный секретарь, сморкаясь в надушенный платок, спрашивал, как все произошло. Зотик. заикаясь от частых передышек, угодливо рассказывал:
— Отец небесный, батюшка! Я гляжу — дерутся, право слово… на смертоубийство дело идет… Я Андрону, брату, значит, баю: пойдем-ко.
Андрон кивнул:
— Д-да, он и бает: пойдем-ко…
— Страшно стало… Влопаешься ни за что. А мы для пашни сюда приехали, а не драться…
Андрон глухим голосом, как шорохи земляных глыб под сохой, повторил:
— Наша дума одна — о пашне, мы для землицы сюды пришли, боле чо надо…
Секретарю стало скучно слушать. Он бросил небрежно:
— Оба награду получите от начальства.
Зотик сморщил лицо:
— Нас бы отпустили вовсе… Передай начальству-то, барин, вовсе бы нас за энту услугу… ослобонили…
Андрон выдавил:
— Мы и другое чо согласны, чо сумеем, по силам… Только отпусти!.. Пашня во сне снится…
Секретарь, махая платочком, расхохотался:
— П-пашня снится! Вот дурачье! Ну, хватит! Довольно! Скажу о вас, скажу. Поди прочь!
Они пошли к дверям, осторожно прыгая по блестящему полу. На их лицах — сухом и тонком Андрона, щекастом Зотика — застыло напряженное внимание. Неуклюжими шагами, тоскующими по пашенным мягким просторам, прошли они через широкий входной коридор, где шныряли в куцых франках, пестрых бантах и туго накрахмаленных кисейных жабо шустрые канцеляристы Колывано-Воскресенских заводов.
Майор Тучков расположился поудобнее в кресле и, грея смуглые в кольцах руки над решеткой камина в малой гостиной, рассказывал сквозь смех:
— Понимаете? Сидит главный ваш секретарь и хохочет. Я не очень сего малого долюбливаю. Этакая штафирка! Однако ж я спросил: по какой причине сне? Он мне про этих двух мастеровых, что намедни солдат на расправу привели, поведал и с таким остроумием, знаете, какого я не ожидал от него совершенно.
Далее майор передал, какое донесение ему сделал начальник гауптвахты о Сеньче.
— Я при сем подумал: страшно и непонятно! С одной стороны, людишки сии
