Книга Ливонская война 1558-1583 - Александр Шапран

Сам Грозный в тот раз послов даже не принял. Можно понять, насколько его раздражала вызывающая позиция нового польско-литовского короля, но опасную грамоту для больших послов Речи Посполитой русский царь все-таки дал. Но, заведя переговоры о посольстве, Грозный в то же время начал новый виток войны. В 1577 году, как мы знаем, он сам во главе большого войска вторгся в южную, польско-литовскую часть Ливонии. Узнав о том, занятый внутренними делами новый польский король выразил упрек русскому царю, на что тот отвечал:

«Твоя досада неосновательна, взяв города свои в Ливонии, я выслал оттуда людей ваших без всякого наказания. Ты король, но не Ливонский… Мы Божьей волею отчину нашу, Лифляндскую землю, очистили, и ты бы свою досаду отложил. Тебе было в Лифляндскую землю вступаться непригоже, потому что тебя взяли с Седмиградского княжества на Корону Польскую и на Великое княжество Литовское, а не на Лифляндскую землю, о Лифляндской земле с Польшею и Литвою что велось, то делалось до тебя: и тебе было тех дел, которые делались до тебя, перед себя брать непригоже. От нашего похода в Лифляндскую землю наша опасная грамота не нарушилась; неприязни мы тебе никакой не оказали, искали мы своего, а не твоего, Литовского Великого княжества и литовских людей ничем не зацепили. Так ты бы кручину и досаду отложил и послов своих отправил к нам не мешкая».

Послов своих король царю все-таки отправил. Ими стали мазовецкий воевода Станислав Крыйский и минский воевода Николай Сапега. В январе 1578 года они были уже в Москве, но содержанием посольства снова стали взаимные упреки и непомерные, заранее неприемлемые требования обеих сторон, а что касается Грозного царя, то он ко всему прочему не переставал укорять польского монарха низостью происхождения, выборностью и ограниченностью власти и т. п. Но главным все-таки оставался территориальный спор, где русская сторона продолжала настаивать не только на признании за ней Полоцка и всей Ливонии, но и требовала Киева и всех прилегавших к нему земель вплоть до Галиции и Волыни. На сей раз Грозный царь подвел под свои претензии новую генеалогическую базу: он вдруг повел род литовских Гедиминовичей от полоцких князей Рогволодовичей, то есть тех же Рюриковичей, следовательно, своих сородичей, и тем самым лишил старую литовскую династию независимого княжения, требуя подчинения ее царю московскому:

«Эти князья, — утверждал царь Иван, — были славные великие государи, наши братья, но всей вселенной ведомые, и по родству нам братья, поэтому Корона Польская и Великое княжество Литовское — наши вотчины, ибо из этого княжеского рода не осталось никого, а сестра королевская государству не отчич. Князья и короли польские были в равенстве, в дружбе и любви с князьями галицкими и другими в той украйне, о Седмиградском же государстве нигде не слыхали; и государю вашему, Стефану, в равном братстве с нами быть непригоже, а захочет с нами братства и любви, так он бы нам почет оказал».

Послы, обидевшись, приводили Ивану примеры из истории, когда люди низкого звания попадали на царство, где мудрым и праведным правлением прославляли себя и добивались могущества для своего государства, на что царь отвечал:

«В том ваша воля: мятежом человеческим хотя бы кого и хуже родом выбрали — то вам государь; а к нам с кем пригоже быть в братстве, тот нам и брат, а с кем непригоже, тот нам не брат. Здесь слухи были, что вы хотели посадить на королевство и Яна Костку; и воевода виленский Николай Радзивилл хотел также на государство; так неужели по вашему избранью и этих нам надобно считать братьями? Вы говорите, что мы вашего государя укоряем, но мы его не укоряем, пишем про него правду; можно было бы нам про него и хуже писать, да не хотим для христианства. Государь ваш сам себя укоряет, да и вы его укоряете; во всех грамотах пишете, что Бог его безмерным своим милосердием помиловал, вы его на государство взяли, хвалитесь, что по великому Божию милосердию полюбили его; из этого ясно, что он такого великого государства был недостоин, но Бог его помиловал, да вы его полюбили не по достоинству».

Здесь и далее мы снова речи царя приводим со слов записывавших их дьяков в последующей обработке историка С.М. Соловьева.

Мира тогда заключить не удалось, согласились на трехлетнее продление перемирия, начиная с марта 1578 года. В перемирной грамоте от имени русского царя значилось условие:

«Тебе, соседу нашему, Стефану-королю в нашу отчину, Лифляндскую и Курляндскую землю, в наши города, мызы, пристанища морские и во всякие угодья не вступаться, старых городов не воевать и новых не ставить, из Лифляндии и Курляндии людей себе до перемирного срока не принимать».

Стоит обратить внимание на то, как обращается Грозный к польскому королю. Здесь русский царь называет Батория не братом, как это велось между монархами даже в том случае, если они находились в состоянии войны, а соседом. Этим царь грубо нарушает нормы общепринятого тогда в Европе дипломатического этикета, и большего оскорбления в адрес его корреспондента придумать трудно.

В Речи Посполитой составили свой вариант грамоты, и в нем даже не упомянули об условии, чтобы королю не вступаться в Лифляндскую землю, а потому, утверждая договор, Грозный заявил: «целую крест соседу моему Стефану-королю, в том, что исполню условия; но от Ливонской и Курляндской земли не отступаюсь». Впрочем, все это уже не имело смысла. Баторий к тому времени покончил с внутренними смутами и все свое внимание переключил на восток. В перемирии польско-литовский король более не нуждался.

В январе 1578 года внеочередной сейм собрался в Варшаве. Вопрос на повестке дня стоял один: с каким из противников в первую очередь воевать — с Крымом или с Москвой. За то время, что королевство терзали внутренние смуты, крымские татары нападали на польские и литовские окраины, что требовало ответной акции, но такая война даже в случае большой удачи не сулила серьезных перспектив. Что можно было взять с нищей крымской орды? Зато легко можно было настроить против себя ее покровителя, турецкого султана. Москва представлялась грозным соперником, но тем славнее были бы лавры победителя. К тому же результатом победы становилась Ливония, богатый приморский край, владение которым обещало большие выгоды.

Решающим на сейме стал голос нового короля, активно ратовавшего за войну с Москвой. Его речь перед полным собранием сейма в обработке историка Карамзина звучит так:

«Имеем двух злых неприятелей: крымцы жгут, россияне берут наши владения. Идти ли на обоих вместе? Или с кого начать?.. Таврида зависит от султана: наступательная война с нею может раздражить его; когда мы будем в Тавриде, оттоманы будут в Польше. И что корысти? Сей дикий неприятель всегда грабит и всегда беден. Лучше до времени искать мира с ханом. — Государство Московское велико и сильно: тем славнее победа! Оно цветет изобилием природы и торговлею: тем более добычи!» и т.д.

Этим своим, ставшим историческим выступлением на сейме, Баторий показал себя тонким политиком. Он сумел сыграть на чувствах поляков и литовцев, задеть, что называется, их за живое. Новый король почти не владел языком народа, которым взялся управлять, плохо знал его традиции и обычаи. Изучение всех этих тонкостей он оставил на потом. Но и впоследствии он мало преуспеет в знакомстве со всем этими мелочами, поскольку времени у короля не будет. Зато он прекрасно знал историю Литвы и Польши. Этими познаниями он поспешил овладеть в первые же два года пребывания на королевстве, невзирая ни на какую занятость, и этот его тонкий расчет целиком себя оправдал. Отстаивая идею войны с Москвой, король исчислял неправды восточного соседа, указывал на земли, отнятые им у польской и литовской короны, тем самым он умело взывал к патриотическим чувствам своих новых подданных, льстил самолюбию, одушевлял идеей послужить отечеству. Старания Батория не пропали даром. Не только Сенат, служилая аристократия и шляхта, но и весь народ и войско Речи Посполитой поддержали своего нового короля.