Книга Пир в одиночку - Руслан Киреев

Возле гардероба, но не вплотную, а так, чтобы можно было открыть дверцу, округло громоздился свернутый матрас. На нем-то, косясь на гардероб, и устроился беглец (еще, правда, не беглец, не совсем беглец, но скоро станет им), и здесь-то с ним произошло то, чего он больше всего боялся (а Адвокат, напротив, своими нескончаемыми ночами страстно и бесполезно желал): Мальчик уснул. На бок тихонько завалился, руку под щеку подсунул, и теплая щека стала от руки (а может, наоборот?) еще теплее. Приснилось Мальчику лодка с крашеным, нагретым солнцем сиденьем, рядом, прикрыв голову носовым платком, его, Мальчика, защитник, вокруг плавают на зеленой воде белые лепестки, спичечный коробок плавает, и длинное мокрое весло коробок этот легонько трогает. (Вода плещется, но не как у Адвоката, который моет как раз перед ужином руки, – по-другому.) Мальчик восхищается во сне: какое умное, какое живое весло, но он только делает вид, будто веслом восхищается; на самом деле ему очень нравится тот, кто весло это держит.

Адвокат моет руки – уже третий раз за вечер! А в детстве и в ранней молодости не отличался чистоплотностью. Но то в детстве, то в ранней молодости – золотой рамочкой обведены те далекие времена. Внутри рамочки движутся человеческие фигурки, небыстро движутся и плавно, бесшумно, но контуры их различает ясно, различает пылающий медный таз на примусе, слышит горячий запах абрикосового варенья, ощущает липкий вкус теплых пенок и едва не вздрагивает от укуса пчелы… Изысканные лакомства воспоминаний – ни в какое сравнение не идут они с грубыми материальными блюдами. Тем не менее Адвокат, которого кое-кто считает аскетом, от последних тоже не намерен отказываться. С прохладными, легкими, как бы летучими руками направляется в кухню. Вооружившись ветошью, происхождение которой ведомо лишь Шурочке, вынимает из духовки огненный противень. Картофельный дух горяч и густ, но не однороден, прослаивается сладковатым ароматом томленого, а кое-где побуревшего от жара лука.

Крылья широкого, в крупных порах носа плотоядно трепещут. Лопаткой берет слипшиеся розовато-белые ломтики и благоговейно, стараясь не разрушить, кладет на тарелку. Лук все-таки кое-где почернел, два или три колечка – их-то в первую очередь и цепляет вилкой. Раньше это делали Шурочкины обидчики, старший и младший (тогда, впрочем, они еще обидчиками не были), спорили даже, кому поподжаристей, особенно младший. Старший был тих и примерен, ласков, улыбчив – любимец Шурочки. (Обидчики, заметил Адвокат, большие обидчики, главные, – всегда из любимцев.)

Голоса за окном стали тише и реже – дозорные у подъезда, долузкав семечки, начали расходиться, но не исключено, что на смену им явятся другие, помоложе и погорластей, и не с семечками, а с водкой. Эти не у подъезда расположатся, а на некотором расстоянии, возле обсаженного деревцами и кустарниками детского сада. До поздней ночи будут куролесить, то взвизгивая придушенно, то затягивая вдруг песню, но не слишком громко, потому что, когда слишком, из окон начинают шикать и грозить милицией. Из окон домов, а не из окон садика – там теперь мертво все, нет больше ночной группы, а когда-то была, и Шурочка, глядя на светящееся поздно окошко, думала с печалью в глазах о тех, кто спал в эти минуты на казенных коечках. Ужасным казалось ей это круглосуточное разделение детей и родителей. Это отделение детей от родителей – словно чувствовала, что рано или поздно у них случится то же самое и заранее переживала, в особенности за старшего. Потому что старший хоть и рос, и наливался в плечах, и креп голосом, в котором нет-нет да прорезывались густые нотки, оставался все равно младшим, вернее – маленьким. Вечно маленьким. Не понимающим вещей, которые другие дети в его возрасте давно уже понимали… Видел, к примеру, как ушла бабушка, – сам же проводил до лифта, подождал, пока съедутся дверцы, а потом еще некоторое время оставался на гуляющих по лестничной площадке сквозняках, следил – именно следил! – как с затихающим жужжанием ползет вниз невидимый в стене лифт, как там, внизу, открываются двери – он, кажется, и это различил со своего тринадцатого этажа! – и лишь после того, как вышла из парадного, вернулся без единого слова в свою комнату, а спустя час, уже перед тем, как ложиться спать, произнес, глядя перед собой крупными блестящими глазами: где бабушка? Будто бабушка здесь была, рядом, за стенкой, и он ждет не дождется, когда войдет она.

У Шурочки дрогнули губы. Испуганно и вместе с тем виновато, хотя никакой вины за ней, конечно, не водилось, посмотрела на Адвоката, будто искала защиты у него – точь-в-точь, как искали ее другие (и как ищет спящий на матрасе Мальчик), но Адвокат, трезвый реалист, не брался за безнадежные дела, хотя в тот момент он не понимал еще, что дело безнадежное: слишком страшно было осознать это. Слишком кровную связь ощущал между собой и тем, кто, благодаря этой как раз связи, может обречь его на чудовищные муки.

Тихонько подсела Шурочка к обидчику (вот! это был тот самый миг, когда он начал превращаться в обидчика), взяла за руку, успокойся, сказала, бабушка дома у себя. А он и не думал волноваться – волновалась она, и ее-то в первую очередь следовало успокаивать. Но как успокаивать? Что говорить? С озабоченным лицом вышел Адвокат из комнаты, и озабоченность эта не была притворной, упаси бог, не была маской, которую он надел, дабы укрыться от вопрошающе-тревожного взгляда, его действительно ждали дела в тот вечер.

А собственно, когда его не ждали дела? Нарасхват шел – о, были времена, когда он шел нарасхват! – ловили на улице, домой являлись и уж, конечно, звонили, звонили, звонили…

Адвокат, с вилкой в руке, всем телом ощущал рядом молчащий телефон. Будь он склонен, как Мальчик, к образному мышлению, то сравнил бы эту зеленую штуковину с бомбочкой – небольшой, опрятной такой бомбочкой, которая в любой момент может взорваться, но все не взрывается да не взрывается. Пожалуй, сейчас он ненавидел и боялся телефона даже больше, чем в прежние времена, когда тот донимал его с утра до ночи. Сколько раз трубку снимала Шурочка, которая по голосу распознавала: клиент, и мягко, с чувством вины, теперь уже не воображаемой, а реальной (обманывает человека!), говорила, что Адвоката нет, в то время как Адвокат с газетой в руках сидел, вытянув ноги, в кресле и вопросительно глядел на нее поверх очков!

Телефон молчит, но все равно мешает – мешает насладиться вкусом горячих, рассыпающихся во рту, в меру солоноватых картофельных долек, почти таких же, как получались у Шурочки. Все последнее время телефон постоянно раздражает Адвоката и раздражает не звонками своими – если бы звонками! – а угрюмым, исподтишка, будто кто-то в глазок следит, молчанием; избавиться от надзора можно одним-единственным способом: выключить аппарат. Он и сделает это, но не сейчас, позже, в определенный миг, наступление которого подскажут ему внутренние часы. (Впрочем, на обыкновенные тоже бросит взгляд.) Миг этот всегда как-то по-особому торжествен для Адвоката, угадывающего в нем некую тайную патетику, осознавать и анализировать которую он не дает себе труда. Если для Мальчика, который, конечно же, знал, что люди время от времени умирают, и даже, сам того не подозревая, почивал на ложе смерти – на том свернутом матрасе, который по этой как раз причине и выставили в сени, – если для Мальчика смерть была разновидностью жизни, таинственным и страшным ее продолжением, вариантом полуразрушенной бани, в которой обитают беспризорные люди и мимо которой ему предстояло пройти, то Адвокат полагал, что смерть есть смерть и ничего больше. Его не ужасала перспектива полного и окончательного исчезновения, напротив, и Шурочка соглашалась с ним в этом. С некоторых пор у них наступило полное взаимопонимание, почти идиллия…