Книга Пир в одиночку - Руслан Киреев

Реклама продолжалась, но он не воспринимает рекламы (и Мальчик тоже не воспринимает, хотя глядит на экран не мигая); оставив держатель, – будет чем заняться после «Вестей»! – устраивается поудобней.

Не мигая смотрит на экран Мальчик, но что там на экране – не видит, потому что нельзя же видеть одновременно то, что впереди, и то, что сзади.

Мальчик видит, что сзади. (Нападают, знает он, всегда сзади.) А еще он видит, что делается в соседней комнате, той самой, где стоит шкаф с тряпьем и коробками из-под обуви, а также пакетами, на которых прерывисто синеют большие печатные буквы. РИС. ПШЕНО. САХАР… За пазухой у Мальчика колкие новенькие бумажки, он чувствует их грудью, а спиной чувствует, как останавливаются шаги у шкафа, как открывается дверца – скрип громче, чем у него был, потому что дверцу не приподымают (зачем приподымать, если не боишься, что нападут сзади!), слышит, как вываливается с шуршаньем голубой рукав. Значит, плохо, неглубоко засунул рукав – Мальчик делает себе замечание. Спина его с торчащими под рубашкой лопатками напряжена, напряжены ноги, готовые, в случае чего, подбросить своего хозяина и вынести на улицу, а там – ищи ветра в поле! (Мальчик этой поговорки не знает. Мальчик сказал бы: не застукают.) В сторону дачных участков помчится он – не на станцию, куда потом незаметно проберется, а к дачным участкам, что, конечно, будет хитрым маневром. И в голову не придет никому, что удрал на электричке в Москву, здесь станут искать, в лесополосе, как в прошлый раз, но в прошлый раз им повезло: заснул нечаянно, и они схватили.

Сон был лютым врагом Мальчика, лютым и коварным, потому что подкрадывался неслышно и сразу со всех сторон, пуская впереди себя теплоту, которая обволакивает сперва ноги, потом руки, потом повисает, липкая, на веках, и поднять их уже нет силы. Мальчик мечтал, что, когда вырастет, не будет спать совершенно (в отличие от Адвоката, – он, слава богу, не знал, что такое не спать совершенно), ему просто некогда будет спать, потому что время, когда он вырастет, полетит (верит Мальчик) очень быстро. Это сейчас оно ползет, оно почти остановилось, вот даже и часов с тяжелым маятником – задумавший побег прислушивается, – не слыхать (хотя маятник движется), зато звенит посуда на кухне. Ужин скоро… Его позовут и усадят, и будут смотреть на него, как на преступника, как на беспризорного человека из старой, с обгоревшей крышей, бани, мимо которой ему пробираться скоро, – очень внимательно смотреть, по-особому (они умеют!), так что рубашка от этих взглядов сделается тоненькой-тоненькой, а потом совсем растает, и – вот они, денежки, за пазухой!

Вот они, денежки, за пазухой – стоят, каждая бумажка отдельно: караулят момент, чтобы, едва шевельнется он, захрустеть, закричать на весь дом, позвать на помощь. Только одна мирно, липко легла на грудь, это пятерка – старая пятерочка не выдаст его.

Посуда в кухне перестала звенеть, но возникают шаги – все ближе, ближе… На экране открывает и закрывает рот тетенька – говорит что-то, Мальчик старается изо всех сил услышать, что она говорит, это, чувствует, спасет его, спрячет – да-да, можно спрятаться в телевизоре, хотя и остаться на стуле. (Стул тихонько вырастает, подставляя его, предавая его – вот он, вот он, смотрите!) Шаги протопывают за спиной, направляясь к террасе. (Стул опускается.) Скрипят половицы террасы – они скрипят длиннее и жалобней, чем половицы в комнате, звякает стекло в летней двери – оно всегда звякает, когда открывается дверь, – но второго звяканья нет: значит, так оставили, не закрыли, сейчас вернутся.

Попискивает крыльцо. Мальчику не разрешают сидеть на его крашеных ступеньках, а крашеные, гладенькие, нагретые солнцем ступеньки – это как сиденье в лодке. Но не в той лодке, не в том мрачном челноке, где хозяйничает Перевозчик с веслом (не с пером, а с веслом, хотя что тот, что другой заняты, в сущности, одним и тем же), не на угрюмой подземной реке, о которой Мальчик понятия не имеет, а на залитом солнцем Галошевом озере.

Крыльцо смолкло, и почти тотчас заскрипел песок под ногами. Недолго скрипел: в сторону шагнули, к грядке с луком. Надергают сейчас, ополоснут под краном, бросят на мокрую тарелку и – ешь, будут заставлять, ешь: витамины! А он ненавидит витамины. Он ненавидит лук – и сырой лук, и вареный, в супе, и жареный. (Который так любили сыновья Адвоката, вечные, как та подземная река, Шурочкины обидчики.)

Тетенька на экране закончила говорить и пропала. (Адвокат снова принимается искать держатель и находит-таки – под книжный шкаф отскочил! – внимательно осматривает, надев очки, и кладет на подоконник, рядом с другими, в точности соблюдая интервал; верстовой столбик, веха в пути.) Мальчик соскальзывает со стула. Он делает это очень осторожно, хотя деньги за пазухой ведут себя на сей раз смирно. Да и бесполезно подымать шум – никто все равно не услышит… Быстро идет на цыпочках к другой двери, зимней, толкает ее – она тоже подает голос, но не стеклом, как летняя, а цепочкой, – и выбирается в коридор. Здесь темно, а когда он плотно, но мягко, без единого звука, прикрывает за собой тяжелую дверь, становится и вовсе как ночью. Можно, конечно, зажечь свет – выключатель совсем невысоко, – но бдительный Мальчик не зажигает. Делает два бесшумных шага к летней пристроечке, которую в доме называют сенями, отыскивает на ощупь щеколду. Сначала не слишком жмет, потом все сильнее и сильнее (оскалился в темноте) – щеколда срывается. Громко – очень громко! – точно из ружья пальнули. Мальчик замирает. Ни шагов, ни скрипа половиц, зато часы с маятником, которых в комнате не слыхал, здесь, к его удивлению, стучат.

Дверь отходит легко и беззвучно, выпуская полоску неяркого света, Мальчик – навстречу ему, бочком, в узкую щель. И сразу же закрывает дверь, приваливается к ней спиной; в спине-то, явственно различает теперь, и стучат часы.

Пыльное оконце заделано сверху фанеркой, а внизу загораживают стекло два высоких бутыля с зеленой жидкостью, в которую просунуты желтые трубки. Другие концы трубок опущены в миску с водой, торопливо булькающей маленькими пузырьками. Вокруг, на покрытом клеенкой столе, что вплотную придвинут к подоконнику, – множество пустых стеклянных банок. Впрочем, не все пустые – нет, не все! – одна, знает Мальчик, не пустая и, вытянув шею, отыскивает ее глазами.

Банка эта прикрыта обломком черепицы. (Не полностью – оставлено место для воздуха.) Осторожно сдвинув тяжелую – ни одному котищу не справиться! – черепицу, видит маленького, сжавшегося, с распущенным крылом Чикчириша. Поджав лапки и втянув голову, Чикчириш спит – глаза, во всяком случае, закрыты; решил, должно быть, уже поздний вечер. Неудивительно: из-за небольших размеров окна, из-за пыли на треснутом стекле, из-за фанерки вверху и бутылей внизу света в сени попадает мало, поэтому вечер здесь и впрямь наступил. Это хорошо. Это означает, что еще немного, и он наступит всюду.

Тихо, чтобы не разбудить воробья, возвращает черепицу на место. Оглядывается. Он не любит этой холодной коробки, как бы прилепленной к дому, не любит, даже когда в нее пробивается сквозь серое стекло солнце (это бывает до обеда), а сейчас здесь совсем хмуро, все притаилось и ждет, исподтишка наблюдая за ним: и черный старый гардероб в углу (Мальчику не нравится это слово: гардероб), и висящее на стене, с помятыми боками корыто, внутри которого болтаются на веревочках три сухих, для бани, веника – два повыше (глаза), а один, тот, что посередке, вниз уполз (нос), и плетеные, друг на дружке, корзины, похожие на туловище без головы и без ног. Мальчик ежится. Но не столько от страха ежится Мальчик (он не трусливый мальчик), сколько от холода, однако уходить не собирается. Еще раз внимательно обводит взглядом сени, ища, где бы пристроиться и подождать, пока вечер наступит не только в сенях, но и снаружи. Это нехорошее место – конечно, нехорошее! – но чем хуже, чувствует он, тем безопасней. Никто не войдет – кому охота лезть в нехорошие места! Никто не станет искать его здесь – догадайся-ка попробуй, что человек, а тем более ребенок (Мальчик иногда забывал, что он ребенок, но сейчас помнил), прячется в нехорошем месте!