Книга Ты следующий - Любомир Левчев

Долго мне ждать не пришлось. Меня снова вызвали в канцелярию. На этот раз документ, который я должен был прочесть, выглядел не столь внушительно. Торжественное заседание, посвященное Николе Вапцарову, в Народном театре. Присутствуют члены Политбюро во главе с Тодором Живковым. Доклад будет читать академик Пантелей Зарев. Вести заседание поручено тов. Л. Левчеву. С этой ролью я был знаком. Мне предстояло просто-напросто открыть заседание и давать слово ораторам. Когда же президиум корифеев в полном составе соберется за кулисами и появится сам Тодор Живков, мне следовало прервать словоизлияния и сообщить: «Что ж, пора в зал. Товарищ Живков, пожалуйста, прошу вас». А он должен будет сказать: «Не я, а ты руководишь заседанием. Выходи первым».

За столом президиума я сидел рядом с ним. На меня в упор глядела красная лампочка микрофона. Пантелей Зарев читал свой доклад, а я изучал фрески Дечко Узунова на потолке театра. Мне было известно, что неприлично говорить с Первым номером, когда на тебя смотрит весь зал, можно было лишь поддерживать разговор, если к тебя обратятся. В какой-то момент Тодор Живков спросил меня:

— Что это за женщина вон там, в первом ряду президиума?

Я ответил, что это Бойка Вапцарова.

— Как она изменилась… — сказал он и снова замолчал.

И вдруг пронзил меня вопросом:

— Левчев, тебе уже сказали, что ты будешь направлен в Союз писателей?

Я задрожал от волнения. И первым делом погасил красный глаз микрофона. Не хватало еще, чтобы нас слышали в зале.

— Нет, никто мне ничего не говорил. В писательском кафе носятся слухи, но…

— Ну, то, что я тебе говорю, я знаю не по слухам.

Я почувствовал, что говорю глупости, и замолчал, а немного погодя Тодор Живков задал мне очередной вопрос:

— Левчев, а ты знаешь, что из себя представляет Союз писателей?

Я уже взял себя в руки и нагло ответил:

— Нет.

— Не волнуйся, я тебе сейчас объясню. Союз писателей — это мясорубка председателей. И тебя в нее затянет.

Так и получилось. Только Тодор Живков тогда не мог еще знать, что через десять лет в эту мясорубку затянет нас обоих…

Когда я принял предложение стать председателем Союза болгарских писателей, я был более чем убежден в двух вещах: во-первых, в том, что я уже спустился на политическую равнину. И во-вторых, что даже на этой предпоследней ступеньке лестницы власти я задержусь не более трех лет. Людмила знала об этих жестких условиях, которые я сам себе поставил, и одобряла их. К сожалению, оказалось, что это были иллюзии. Непредсказуемая Смерть лишила мои планы силы.

Мог ли я что-нибудь изменить, если бы остался в министерской команде Людмилы? Думаю, что нет. Зловещие силы в Болгарии и за ее пределами зорко следили за ней и пытались предугадать, что она предпримет в следующий момент. Каждый раз, когда Людмила меняла слово «революция» на «эволюцию», из пещеры догматиков доносилось рычание разъяренного Минотавра. Каждый раз, когда «воспитание в духе коммунизма» заменялось «всеобщим эстетическим воспитанием», каждый раз, когда Леонардо или Рерих теснили Ленина, зверь выпускал когти. Что уж говорить о ее религиозных взглядах?..

Она хотела радикальным образом изменить систему. Конечно, не отреставрировать капитализм. Политическое вольнодумство на пятничных встречах у нее дома было поначалу достаточно осторожным. Но позднее, в более тесном кругу, во время разговоров, которые она называла «мозговыми атаками», наша дерзость поднималась до опасных отметок. Недовольство уродливой стагнацией, иначе говоря — той сыростью и затхлостью, которой веяло от советских институций, стало основным нашим мотивом. Тем не менее мы ошибались, когда убеждали друг друга в том, что капитализм уже не существует даже на Западе. Мы говорили о постиндустриальном и информационном обществе как о новой социальной формации. Людмила считала, что к этому новому обществу, сохраняющему все добродетели предшествующих ему образований, нас может повести великая сила. И эта великая сила — не СССР. И даже не США. А потенциальная творческая энергия, которая дремлет в бездействии в каждом из нас, то есть — в нации. Это была утопия.

Время зрелого и перезревшего социализма раскрывало гораздо больше эгоизма и алчности, чем возвышенных творческих сил «нового человека». В волков превращались те, кто, казалось бы, принадлежал к самым привилегированным сферам общества. Все это Людмила могла наблюдать на примере своего собственного окружения. И наконец, кто-то открыл ей на это глаза — но, как мне кажется, не ради добра, а для того, чтобы еще ближе подтолкнуть ее к пропасти.

Главным обвинением против Людмилы стало то, что она пытается оторвать Болгарию от социалистического сообщества.

В последние полтора года ее жизни мы встречались крайне редко, а если и виделись, то на официальных мероприятиях, где невозможно было говорить серьезно. А ведь именно тогда произошел перелом в ее душе. Мне мало о нем известно. Даже когда она пригласила меня сопровождать ее во время официального визита в Индию, я не понял, что это — ее прощальная встреча с мечтами.

Ее программа была ужасно напряженной: от недоступного города света Лакхнау до таинственного Ауровиля Шри Ауробиндо в мадрасских джунглях…

Молодой интеллигентный индус, который представился мне как доктор магии, попросил меня принять меры, потому что Людмила постоянно посещала храмы Кали, иначе говоря — святилища смерти. Это явно не предвещало ничего хорошего.

О, Кали! Ужасная Кали с высунутым кровавым языком, держащая в четырех руках меч, нож и две отрезанные человеческие головы. Кали, известная также под именем Каларатри, что значит — мрак времени… Мне она хорошо известна!

Но прежде чем я придумал, какие «меры» можно принять, у Людмилы случился тяжелый приступ. Было страшно наблюдать, как во время встречи с интеллектуалами Индии она вошла в транс. Говорила с пророческим пафосом, но ее слова становились все непонятнее. И было ясно, что она теряет сознание. Я впервые видел ее в таком состоянии. Вдруг она выкрикнула: «Любо, продолжай!» — и вышла. Ее изолировали в номере отеля «Ашока». Все делали вид, что ничего не заметили, но, разумеется, шушукались между собой. (Мне даже не хочется вспоминать, какие гадости были написаны потом об этом ее путешествии высочайшими ничтожествами.)

На обратном пути, когда мы летели специальным правительственным самолетом, Людмила сидела в одиночестве в переднем салоне. Иногда она вызывала туда некоторых лиц из своей свиты.

Когда пришла моя очередь, я был поражен грустью в ее глазах. Как будто они уже ей не принадлежали. И внезапно до меня донеслись ее слова:

— Любо, тебе будет трудно, очень трудно. Ты встретишься с ненавистью и подлостью близких людей. С предательствами, которые могут сломить любого. В самые трудные моменты просто начинай думать обо мне — и я тебе помогу. Если мой образ не всплывет в твоем сознании, представь себе огонь.

Потом она протянула мне белый платочек: