Книга Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После этого М.М. обратила особое внимание на политических заключенных в Шлиссельбурге и просила министра Плеве дать ей разрешение посещать их, беседовать с ними, читать им Евангелие и вообще облегчать их душевное состояние. По каким-то соображениям Плеве счел возможным удовлетворить ее просьбу, и с 1904 года М.М. стала, к неудовольствию коменданта тюрьмы, появляться в Шлиссельбургской крепости. После убийства Плеве разрешение было аннулировано, но М.М. с этим не примирилась и, с благословения митрополита Антония, написала императору Николаю II письмо с просьбой о разрешении возобновить ее деятельность. Оно было дано, и М.М. опять пошла посещать и утешать заключенных.
Все сидевшие в Шлиссельбургской тюрьме (Попов, Фигнер, Фроленко, Николай Морозов) отдают полную дань самоотверженности княжны Дундуковой-Корсаковой, о которой отзываются с большим уважением. Она действовала умно и тактично, не навязывая своих убеждений, но своим участием и энергией очень хорошо воздействовала на заключенных, которые в большинстве случаев мужественно выносили одиночное заключение.
О жизни и деятельности Марии Михайловны Дундуковой-Корсаковой было помещено немало заметок в газетах и журналах. В Москве Сергеем Махаевым была издана довольно содержательная брошюра, в которой нашла отражение ее обаятельная личность».
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
«13/IV-1957 г. № 4-V-057
Постановлением Президиума Ленинградского Городского Суда от 19/III-1957 г. постановление Особого Совещания при НКВД СССР от 31/III-1935 г. в отношении Аксаковой Т.А. отменено за отсутствием состава преступления. Аксакова Т.А. считается по этому делу реабилитированной.
Зам. пред. Ленгорсуда — (Барканов)».
Справку, полученную мною с опозданием на 22 года, я ставлю в виде эпиграфа, чтобы помочь людям, не верящим на слово, рассматривать события, описываемые в этой главе, под надлежащим углом зрения. Итак, начинаю.
Когда я 11 февраля 1935 года, имея в руках повестку, паспорт и чемоданчик с бутербродами, плиткой шоколада и сменой белья, вошла в двери дома НКВД на углу Литейного и Шпалерной, меня провели в один из верхних этажей и предложили подождать в коридоре. Через полтора часа я увидела, как из дверей ближайшего кабинета вышла и молча проследовала мимо меня жена Юрия Львова, Ольга Ивановна. Вскоре я была приглашена в тот же кабинет.
После обычных вопросов о месте жительства, работе и т. п. следователь (по-видимому, не из самых важных) задал мне странный вопрос: «Скажите, кого Вы знаете из князей?» На это я ответила, что в мое время «князья» не составляли какой-то особой касты. Они были рассеяны по всей массе моих знакомых и перечислить их мне очень трудно. «Но чтобы не тратить даром времени, — добавила я, — скажите прямо, что вас интересуют Львовы!» — «Почему вы так думаете?» — «Это очень просто, — продолжала я, — я только что видела Ольгу Ивановну Львову выходящей из вашего кабинета». — «Ну, расскажите, какие отношения у вас со Львовыми». — «Вопрос слишком общий. К разным представителям этой семьи я отношусь по-разному, да и они ко мне, надо думать, тоже».
Я вкратце осветила «львовский вопрос», и разговор перешел на другие темы: мои поездки за границу, Сережа Аксаков, все то, что уже, по-видимому, было зафиксировано ранее в моем личном деле и интереса не представляло. Следователь, уходя с протоколом, чтобы показать его высшему начальству, даже сказал: «Ну, вот, если вы работаете в вечернюю смену, вы еще поспеете на занятия».
Вернулся он менее любезным: по-видимому, в высших сферах он узнал, что моя участь — вне зависимости от протокола — уже предрешена, и объявил, что для «выяснения некоторых обстоятельств» я должна быть задержана. Внутренними переходами меня провели в тюремный корпус и, претерпев процедуры обыска, фотографирования en face и в профиль, а также снятия отпечатков пальцев, я очутилась в небольшом полутемном помещении с деревянными нарами, где должна была провести ночь. (Распределение по камерам производилось утром.)
Кроме меня, там находились три женщины, из которых одна, молодая еврейка, металась из угла в угол и, видимо, переживала тяжелую внутреннюю драму. На меня, наоборот, нашло какое-то торжественное спокойствие. Когда я думала, что по тем самым коридорам, по которым вели меня, проходили и Шурик, и папа, что где-то поблизости находится Володя Львов, мое пребывание в ДПЗ казалось мне вполне логичным и закономерным.
Среди ночи засов загремел, дверь приоткрылась и надзирательница, возгласив: «Аксакова! Возьмите свой перстень» — вручила мне отобранное во время обыска кольцо, которое я неизменно носила с 14-летнего возраста (оно было подарено бабушкой Александрой Петровной «за операцию аппендицита»). Мои соседи соскочили с нар и закричали: «Почему ей отдают кольцо, а нам нет?» — Надзирательница буркнула в ответ: «А вам какое дело? Может быть, Аксакову завтра выпустят. Вас это не касается!» — и захлопнула дверь. Тут пошло что-то невообразимое: поверив, что я действительно накануне освобождения, все наперебой начали давать мне адреса родных и поручения, которые смешивались в моей голове в общую путаницу. Энергичнее всех меня атаковала та молодая особа, которая металась, как пантера в клетке: она оказалась аспиранткой какого-то литературоведческого института, комсомолкой, недавно вышедшей замуж за ответственного партийного работника. Арест ломал не только ее карьеру, но и личную жизнь.
Как и следовало ожидать, надежда на мое быстрое освобождение оказалась пустой. Кольцо мне отдали, насколько я понимаю, потому, что люди, не видевшие алмазов старинной шлифовки, не знали, как оформить квитанцию. (В Саратовской тюрьме оно впоследствии шло под упрощенным названием «кольцо с белым камнем».)
Наутро нервную аспирантку (я, к сожалению, не помню ее фамилии) и меня повели по довольно странным переходам, чтобы водворить в уплотненную до отказа камеру № 35. Первым преимуществом этой камеры было то, что она отделялась от коридора не дверью, а решеткой, благодаря чему не было той духоты, которой следовало ожидать при большом скоплении народа. Вторым преимуществом камеры было отсутствие в ней уголовного элемента. Вместо нар на всей «жилплощади» стояли почти вплотную железные койки, однако их не хватало и вновь прибывшие ложились на пол.
У стены я увидела несколько деревянных щитов — первоначальное назначение этих предметов было неизвестно, но теперь, положенные на ночь между койками, они служили добавочной площадью для сна. В «Словаре камеры № 35», составленном при некотором моем участии, под буквой «Щ» значилось: «щит» — в древности оборонительное военное снаряжение, теперь — этап в переходе заключенных с пола на кровать.
Появившись в качестве новеньких, мы были очень приветливо встречены старостой Виндельбандт, девицей лет тридцати, о которой я сохранила самое светлое воспоминание. Причиной ареста ее и ее матери, находившейся в соседней камере, была их принадлежность к теософическому обществу. Передачи носила старая няня, причем я замечала, что наша староста оставляла себе самую незначительную часть получаемых продуктов, тихонько раздавая большую часть неимущим. Она также никогда не пользовалась правом перехода с пола на койку, предоставляя это более слабым. (Будучи впоследствии старостой в Саратовской тюрьме, я ставила себе Виндельбандт за прекрасный, но недосягаемый образец.)
