Книга Сталин. Битва за хлеб. Книга 2. Технология невозможного - Елена Прудникова

Парфёнов пишет:

«Как можно требовать сейчас от мужика, чтобы он культурно вел хозяйство, культурно обрабатывал землю, культурно ухаживал за скотом и за жильем, когда каждый грамотный (да и не только грамотный) мужик знает тысячи конкретных фактов, режущиx глаза и нервы, которые утверждают его в обратном, что этим теперь заниматься весьма рискованно: запишут в кулаки, поставят вне закона, выгонят детей из школы»[255].

Но один из трагических парадоксов советского сельского хозяйства заключался не в том, что «культурников» признавали кулаками, а в том, что они, как правило, кулаками являлись или очень быстро ими становились. Одно с другим было связано неразрывно. Поэтому любые меры борьбы с кулаком били наотмашь по товарности и культурности аграрного сектора. Но непринятие этих мер вело к подрыву продовольственной безопасности страны, которой и так не было, — какая там безопасность, продержаться бы от урожая до урожая!

Парфенов возмущенно писал, что тысячи крестьянских хозяйств были разорены «только за то, что они завели себе машины, хороших жеребцов и племенных коров, дома покрыли железом, мыли полы и ели на тарелках». Хотя едва ли только за это — ну да ладно…

Беда была в том, что не эти хозяйства определяли лицо деревни.

Роясь в Интернете совсем по другому поводу, я натолкнулась на письмо, которое в 90-е годы написала в газету учительница Павлика Морозова — того самого мальчика, которого дед-кулак убил, как считается, за предательство отца, а на самом деле в ходе внутрисемейной разборки — за то, что невестка посмела выступить против его сына. Сынок, надо сказать, та еще скотина… Но дело не в этом. В письме бывшая сельская учительница дает описание обстановки, с которой она столкнулась, семнадцатилетней девчонкой оказавшись в 1929 году в деревне Герасимовке Тавдинского района Уральской, ныне Свердловской области. В 1907 году туда приехали сорок семей столыпинских переселенцев из Белоруссии — в глушь, в тайгу, без дорог и поселений.

Из письма Л. П. Исаковой, опубликованного в журнале «Человек и закон»:

«Вначале поселили меня у зажиточного мужика Арсения Кулаканова… Говорили, что он убил в тайге заезжих коробейников и на этом разбогател. Во всяком случае, был он действительно богатым, дом имел пятистенный, много скота и земли, но потом разделился со старшими сыновьями, поэтому кулаком не считался. Однако жадный был и злой, за свою собственность мог с живого шкуру содрать. Старика Морозова, деда Павлика, тоже хорошо помню. Сам он после раздела с сыновьями жил средне, но перед богатыми на задних лапах ходил, особенно перед зятьями своими Кулакановым и Силиным. Третью же дочь, Устинью, которая вышла за бедняка Дениса Потупчика, в грош не ставил.

Сейчас пишут некоторые, что бедняки были лодыри, работать не хотели, оттого и бедствовали. Ложь это! Скажите, как тому же Потупчику было из нужды выбраться? Заболели у него жена и дети, пришлось лошадь продать. А это крах. Попал в кабалу к Кулаканову. Работал у него за лошадь по десять месяцев в году. Кулаканов ему лошадь давал, но тогда, когда все отсеется. Какой урожай мог Денис собрать? Мизерный. Хлеба еле до заморозков хватало. А потом опять в батраки. Дети его, вечно голодные, по деревне куски собирали. (При живом и не бедном деде и при отце, который был в батраках у родственника. Семейка, однако… — Е. П.)

Трофим Морозов, которого сейчас жертвой изображают, тоже как живой перед глазами стоит. Угрюмый, неразговорчивый. Сколько ни стараюсь вспомнить о Трофиме что-нибудь положительное, ничего в памяти отыскать не могу… Человек невзрачный и двуличный. Председателем сельсовета его выбрали только потому, что он единственный мог кое-как писать и считать. Но видели бы вы, каким он после этого стал! Как же — самая большая власть на деревне, главнее его никого нет! За столом в сельсовете сидел надутый, словно барин. На словах был за народ, а на деле — совсем напротив. Беднякам, вдовам, сиротам ничем не помогал, школе тоже, а зажиточным делал всякие поблажки.

Школа, которой заведовала, работала в две смены. О радио, электричестве мы тогда и понятия не имели, вечерами сидели при лучине, керосин берегли. Чернил, и то не было, писали свекольным соком. Бедность вообще была ужасающая. Когда мы, учителя, начали ходить по домам, записывать детей в школу, выяснилось, что у многих никакой одежонки нет. Дети на полатях сидели голые, укрывались кое-каким тряпьём. Малыши залезали в печь и там грелись в золе».

Этот тоскливый ужас по-прежнему оставался бытом теперь уже советской деревни. Десять месяцев отработки за лошадь, единственный полуграмотный мужик на всю деревню, голые дети на полатях… И — «справные мужики», чье благополучие зиждется на этом ужасе и этой грязи. Они могут быть тупыми и злобными, как герои истории Павлика Морозова, или, наоборот, вполне нормальными мужиками, гордыми в меру зажиточности, беда не в этом, а в том, что они стоят сапогами на головах лежащих в грязи односельчан. Чисто экономически. В этом основа их власти и их мощный групповой интерес. А вы думаете, почему они так вскинулись против колхозов? Что кулаку за дело до кооперации бедняков?

А кроме того, на местах знали еще и другие факты, «режущие глаза и нервы», — что не только кулаки, но и зажиточные крестьяне в целом взвинчивали цены на хлеб, а значит, являлись виновниками голода. Это был не групповой сговор, с которым можно бороться с помощью Уголовного кодекса, а опять же групповой интерес. А с групповым интересом иных мер борьбы, кроме экономических, не существует. Что делать, было известно — но время, время…

Это ещё один трагический парадокс советской аграрной реформы. Экономические методы требовали постепенности и добровольности кооперирования крестьян. Но чем постепенней и чем добровольней будет проходить коллективизация, тем больше горя и бедствий обрушится на голову все тех же крестьян — и напрямую, поскольку ясно было, что «хлебная война» не ограничится одним годом, и из-за задержки индустриализации, и по причине продолжения этой нечеловеческой жизни…

«Хлебная война» продолжается

— Ричард, когда у вас появятся наследники, объясните им, что тот, кто чистит чужие карманы и отбирает куски у слабого, называется мародером и грабителем. Чести и красоты у него примерно столько же, сколько у ызарга. Мой вам совет, никогда не принимайте ызаргов за иноходцев, это неправильно.

Века Камша. От войны до войны

Впрочем, правительство пока держалось рыночных принципов. Апрельский Пленум 1928 года еще раз подтвердил, что хлебозаготовки и дальше будут идти по рыночным законам, с применением 107-й статьи в качестве регулятора.

Скрупулезно перечислены были и те вещи, которые делать нельзя и которые назвали «сползанием на рельсы продразверстки, а именно: конфискация хлебных излишков (без всякого судебного применения 107-й статьи); запрещение внутридеревенской купли-продажи хлеба или запрещение „вольного“ хлебного рынка вообще; обыски в целях „выявления“ излишков; заградительные отряды; принудительное распределение облигаций крестьянского займа при расчетах за хлеб и при продаже дефицитных товаров крестьянству… административный нажим по отношению к середняку; введение прямого продуктообмена и т. д. и т. п.».