Книга Зимний скорый. Хроника советской эпохи - Захар Оскотский

— И решился? — спросил Григорьев.

— Подожди еще — решился… Марьяша, ее все Марьяшей зовут, меня выслушала, подумала и говорит: «Вы же в школе никогда не работали? Так примерьте учительскую шкуру прежде, чем с головой в нее влезать. Со службы пока не увольняйтесь, а две-три субботы приходите к нам. Проведете по четыре-пять уроков в разных классах». И дает мне программу занятий. — Марик засмеялся: — В первую субботу я оттуда по стенке выполз, очумевший и охрипший.

— Не слушаются?

— В разных классах по-разному. В девятых-десятых полегче. Тоже шумят, но там все-таки ребята профильтрованные, нацелены на институты. А в седьмых-восьмых половина понимает, что их в ПТУ загонят, сами дурят как могут и остальным учиться не дают. Впечатление, словно беснуются перед тобой тридцать обезьян, только что по стенам и потолку не бегают, а ты им должен втолковывать про системы уравнений… После первой субботы хотел бросить эту затею. Хорошо, что не бросил. Думал много, нашу учебу вспоминал. Понял: школьники — не студенты, к ним другой подход нужен. В общем, после третьей субботы решился.

— А кадровики? Легко пропустили?

— Видишь, — сказал Марик, — я сразу-то не сообразил: в школе же отдела кадров нету. Он в РОНО, туда идти. С моей нордической внешностью, с моим красным дипломом инженера по ЭВМ, с моей трудовой книжкой, где увольнение из аспирантуры без защиты диссертации. Опять затосковал. Но тут уж Марьяша со всей своей энергией меня пропихнула… Самое смешное, мне поначалу трудней всего с завучихой было, с Розалией Яковлевной. Я, понимаешь, не антисемит, но я тебе скажу: старые евреи при исполнении, особенно старые еврейки, — это кошмар. Чемпионы въедливости, их только пожарными инспекторами ставить. «А как это вышло, что вы до школы докатились? А вы долго собираетесь у нас работать?» Я сперва делал вдохновенный вид: мол, всю жизнь мечтал о судьбе учителя. Не поверила, конечно. Потом сказал, что у меня тьма идей по преподаванию математики и собираюсь учебник на конкурс написать. Тоже не очень поверила, но хоть отвязалась.

— Ну, Тёма, сразил! Почти тридцать лет тебя знаю, такой отчаянности не ожидал.

Марик строго посмотрел на него:

— Отчаянности? Нет, извини, я не авантюрист. Для меня всё всерьез. Трудно, конечно. Да и программа школьная у нас по математике… — Он вытащил из-под стола портфель, достал и бросил перед Григорьевым несколько учебников: — Девятнадцатый век, жюль-верновские времена. Просто впихиваем, как сумму знаний, а это должно как развитие мышления идти.

— Придумал что-нибудь?

— Это тебе не велосипед: придумал — сделал. Тут всё время думать! Работать и думать, в бешеном темпе, как при фехтовании. И — разные классы. Кто в десятом ко мне попал, тех уж просто довел до выпуска. С девятыми — времени побольше, на вступительных экзаменах в институты меньше моей оценки никто не получит. Если, конечно, по справедливости будут ставить. Ну, а кто у меня с седьмого-восьмого класса, вот тут — посмотрим…

— А деньги? — спросил Григорьев. — Получаешь сколько?

Марик нахмурился:

— Сколько в школе платят. Не разбогатеешь. Почасовка. Надбавки за стаж пока нет, она через пять лет появляется. Классное руководство — десятка. Рублей сто семьдесят.

— Постой, — сказал Григорьев, — ты что же, вдвое в заработке потерял? У тебя ж семья! Как Марина-то на всё это смотрит?

Марик пожал плечами:

— Обычная советская дилемма — либо дело делать, либо деньги получать. А Марина… — темное обезьянье личико Марика осветилось лукавством: — Да что ж она мне — не жена, что ли, верная? Что ж она — меня не любит? У нас, у русских, есть поговорка: что муж ни сделает, всё хорошо! Проживем. Другие-то живут.

— Счастливый ты, — позавидовал Григорьев.

— А это точно, — серьезно согласился Марик. — Еврейское счастье называется. Слыхал такое выражение?

…Движущаяся дорожка, запрокинувшийся навзничь эскалатор, приняла его и с мягким гуденьем, подрагивая, понесла долгим тоннелем к выходу на летное поле. Тугой змеей покачивался под пальцами резиновый поручень, в такт его пульсациям забилась в ушах всплывшая нелепо цыганочка: «Вечер, поле, огоньки, дальняя дорога. Сердце рвется от тоски, а в груди — тревога. Эх, раз, еще раз, еще много, много, много раз!..» Сколько же раз ему еще летать? Сколько лет? А молодость, оказывается, прошла.

Неужели ты права, Аля? Что он успел в свои почти сорок? Что вообще видел? Тоже нелепо вспомнилось, как по пути в аэропорт заметил афишу у метро: «Лекция в джаз-клубе. Чарли Паркер — классик би-бопа». Он понятия не имеет ни о би-бопе, ни об этом Чарли Паркере, а тот, оказывается, даже классик.

Впереди на движущейся дорожке молоденькая, моложе Али, девушка в ярком плаще громко говорила подруге:

— Англомания кончилась, теперь — италомания! До кича уже доходит: по всему Невскому сплошные итальянские каскады, — она взмахнула рукой, словно обрисовывая прическу, — и юбки цветные ярусные.

Вот так. А ведь и это — важно. И это он должен был бы знать или хоть замечать, если считает себя писателем. Целые миры остаются в стороне, его проносит мимо, мимо. Сквозь жизнь. Неужели ты права, Аля?..

Начало июля 1984-го. Усталость. Скоро отпуск. Его ожидал домик приятеля в Мельничном Ручье, ждали пес Бобслей и хитрый кот Кузя, которых он примет под команду. А радости от предвкушения отдыха не было. Всё тревожней становилось за отца. Об отношениях с Алей и вовсе не хотелось задумываться. Работа стала мучением: сверху донизу, от сияющих министерских кабинетов до грязной цеховой подсобки на самом дальнем заводе, любое простейшее действие требовало теперь неистовых усилий. И от этого в редкие свободные часы так тяжело было сосредоточиться над своими рукописями.

Как ни странно, было жаль умершего Андропова. И настроение это казалось почти всеобщим. Даже люди, которые при жизни покойного генсека брезгливо морщились и повторяли расхожую шутку о папе Мюллере, забравшемся на трон, теперь, смущенно улыбаясь, признавались, что им тоже его жалко! Наверное, в России каждый правитель, который хочет оставить по себе добрую память, должен умирать через год после воцарения, ничего не сделав.

Ошеломляла ничтожная, канцелярская биография нового вождя — Константина Черненко: «В 1943 году поступил на учебу в Высшую партийную школу…» Это как же надо было любить учиться, в разгар Великой Отечественной! Да что они там думают, наверху? Ну, пусть не воевал, так написали бы, что работал в оборонной промышленности. Уже выглядело бы пристойно, всё равно ведь никто не проверит. Нет, даже соврать с умом не смогли. Разучились. И было в этом позоре нечто от всеобщей безысходности.

А надрывные крики газет, радио, телевидения об угрозе ядерной войны как будто слились в один нескончаемый вой сирены. Если во время Карибского кризиса в 1962-м безумное, предельное напряжение — на грани мгновенья от грохота встречных советских и американских ракетных стартов — продержалось всего несколько дней и отпустило, то теперь оно тянулось уже много месяцев подряд. Точно темное грозовое электричество непрерывно жгло нервы.