Книга Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году - Кристофер Кларк

class="p1">Как действия, так и бездействие Грея показывают, насколько глубоко мышление в рамках Антанты формировало его взгляд на разворачивающийся кризис. По сути, это была новая итерация изначального балканского сценария, который стал вдохновляющим поводом для франко-русского союза и который Грей описывал в своем предупреждении немецкому послу в начале декабря 1912 года (см. главу 5). На Балканах случится ссора – неважно, кто ее начнет, – вмешается Россия, это потянет за собой вмешательство Германии, Франция «неизбежно» выступит на стороне своего союзника. В этой ситуации Великобритания не сможет оставаться в стороне и смотреть, как Германия уничтожает Францию. Это как раз тот сценарий – несмотря на постоянные сомнения и временные отклонения, – которому Грей следовал в 1914 году. Он не разбирал и не взвешивал австрийские аргументы в деле против Сербии, более того, он не проявлял к ним никакого интереса, и не потому, что считал сербское правительство невиновным в предъявленных ему обвинениях[1545], но потому, что он действовал в согласии с франко-российским взглядом на то, что австрийский ультиматум Сербии является лишь «предлогом», как выразился Эйр Кроу, для активизации конфликта альянсов.

Главной особенностью этого сценария было то, что Великобритания признала – или, по крайней мере, не оспаривала – законность российского удара по Австрии для разрешения австро-сербского кризиса, а также неизбежность французской поддержки российской инициативы. Конкретные обстоятельства австро-сербского конфликта и вопросы изначальной виновности представляли второстепенный интерес; что имело значение, так это ситуация, которая начнет развиваться после того, как в дело вступят русские (и французы). И такой подход к проблеме, естественно, возлагал бремя вины на Германию, чье вмешательство в защиту Австрии обязательно должно было спровоцировать французскую мобилизацию и континентальную войну.

Пуанкаре возвращается в Париж

В то время, когда Грей выдвигал свою идею посредничества четырех держав в конце заседания кабинета министров 24 июля, Пуанкаре и Вивиани пересекали Финский залив на борту линкора «Франция» в сопровождении российских торпедных катеров. Когда они на следующий день прибыли в Швецию, Пуанкаре воспользовался доступом к защищенным телеграфным каналам, чтобы гарантировать, что контроль над формированием международной политики останется за ним и (номинально) за Вивиани. Он поручил премьеру выступить с заявлением для французской прессы, в котором сообщалось, что Вивиани поддерживает связь со всеми соответствующими сторонами и возобновил руководство министерством иностранных дел. «Важно, – отметил Пуанкаре, – чтобы во Франции не сложилось впечатление, будто [исполняющий обязанности министра иностранных дел в Париже неопытный] Бьенвеню-Мартен предоставлен самому себе»[1546]. В последние двадцать четыре часа радиостанция на борту «Франции» доносила до него отрывки и фрагменты информации о развивающемся австро-сербском кризисе. По мере того как вырисовывалась его картина, Пуанкаре все сильнее склонялся к той позиции, которую он обозначил в Санкт-Петербурге: австрийский демарш был незаконным, требования Вены были «явно неприемлемыми для Сербии», фактически они представляли собой «нарушение прав человека». Ответственность за сохранение мира лежала теперь не на России, военные приготовления которой полностью соответствовали договоренностям, утвержденным и согласованным во время французского государственного визита, а на Германии, которая обязана была сдерживать своего австрийского союзника. Если немцы не сделают этого, как отметил Пуанкаре в своем дневнике 25 июля, «они поставят себя в очень уязвимое положение, взяв на себя ответственность за насильственные действия Австрии»[1547].

Наиболее показательным примером того, насколько действенной Пуанкаре рассматривал свою роль в происходившем, является его реакция на известие, которое дошло до него в Стокгольме, о том, что Сазонов призывал сербов не оказывать сопротивление австрийцам на границе, а отвести свои вооруженные силы во внутренние районы страны, выразить протест международному сообществу в связи с вторжением и обратиться к великим державам с просьбой о помощи. Целью Сазонова, давшего этот совет, было завоевать международное сочувствие сербскому делу, но в то же время как можно глубже вовлечь австрийцев в их развертывание по плану Б и тем самым ослабить готовность отразить нападение на российскую Галицию. Пуанкаре неправильно истолковал эту новость как указание на то, что Сазонов потерял самообладание и советует «отречься» от ответственности России перед балканским государством. «Мы, конечно, не можем показать себя храбрее [т. е. более приверженными Белграду], чем русские, – написал он. – Сербия имеет все шансы быть униженной»[1548]. Это было (или, скорее, казалось) возвращением к тем зимним дням 1912–1913 годов, когда французские политики призывали русских занять более жесткую позицию против Австрии на Балканах. Тогда русский военный атташе в Париже с недоумением отреагировал на воинственные разговоры французских военных. Теперь ситуация была иной. Совместная политика была согласована, и опасения Пуанкаре, что Сазонов вот-вот снова начнет колебаться, были необоснованными.

Может показаться странным, что Пуанкаре, ввиду обострения кризиса в Центральной Европе, не отменил свой запланированный визит в Швецию по дороге домой. Остановку в Стокгольме иногда называют свидетельством пассивной, по сути, роли французского лидера в июльском кризисе. Почему, если Пуанкаре намеревался сыграть в нем активную роль, он и Вивиани занялись морским туризмом по дороге домой в Париж?[1549] Ответ на вопрос заключается в том, что визит в Швецию был вовсе не туризмом, а решающей частью стратегии альянса, подтвержденной в Санкт-Петербурге. Пуанкаре и Николай II обсудили необходимость обеспечения шведского нейтралитета (в рамках подготовки к надвигающейся войне в Европе). В последнее время шведско-российские отношения были осложнены агрессивной шпионской деятельностью России и опасениями Стокгольма о неминуемом российском нападении либо через их общую границу, либо через Балтику[1550]. В последний день их встречи в Санкт-Петербурге Николай II попросил Пуанкаре лично сообщить королю Швеции Густаву V о его (царя) мирных намерениях по отношению к Швеции. Пуанкаре должен был передать, что русский царь не вынашивает никаких агрессивных планов против своего балтийского соседа и что, хотя до сих пор он не был в курсе о какой-либо шпионской деятельности, он немедленно положит ей конец[1551]. Необходимо, прежде всего, было предотвратить попадание шведов в немецкие объятия, что могло повлечь за собой серьезные стратегические осложнения. 25 июля пополудни, во время обеда с Густавом V, Пуанкаре успешно выполнил это поручение и мог сообщить в Санкт-Петербург, что король ответил сердечной взаимностью на желание русского царя сохранить нейтралитет Швеции[1552].

Конечно, было непросто сидеть за обедом в Швеции, пока европейский кризис стремительно усугублялся, тем более что растущее напряжение снова начало сказываться на бедном Вивиани. Но французское общественное мнение было пока отвлечено другими событиями – внимание по-прежнему было сосредоточено на судебном процессе над Кайо, который закончился только 28 июля неожиданным оправданием мадам Кайо. В этих обстоятельствах, как хорошо знал Пуанкаре, их поспешное возвращение скорее встревожило бы, чем успокоило общественное мнение Франции и Европы. Более того, это «создало бы впечатление, что Франция может вмешаться в конфликт»[1553]. Но как только 27 июля стало известно, что кайзер вернулся в Берлин, прервав свое путешествие по Балтике на императорской яхте, Пуанкаре, которого теперь засыпали телеграммами от министров, призывающих его вернуться в Париж, не теряя времени, отменил оставшиеся государственные визиты в Данию и Норвегию, которые в любом случае были гораздо менее важными со стратегической точки зрения, и проинструктировал капитана «Франции» следовать прямо в Дюнкерк[1554].

Едва они изменили курс, «Франция» и ее эскорт, линкор класса «дредноут» «Жан Барт», были встречены вышедшим из Киля немецким линейным крейсером, пересекающим Мекленбургскую бухту, за которым следовал немецкий торпедный катер, после встречи немедленно развернувшийся и поспешно покинувший сцену. Немецкий крейсер отсалютовал согласно морской традиции, произведя холостые выстрелы по очереди изо всех орудий по борту, на что «Жан Барт» ответил тем же – «Франция» хранила молчание, как это принято на флоте для любого корабля, на борту которого находится глава государства. Спустя несколько минут приемная станция на «Франции» перехватила зашифрованную радиограмму, отправленную с немецкого линкора сразу после салюта – предположительно, чтобы предупредить Берлин о том, что президент Франции возвращается в Париж[1555].

Взгляды Пуанкаре и Вивиани на международную ситуацию стали все больше расходиться. Пуанкаре заметил, что премьер-министр выглядел «все более и более озабоченным и обеспокоенным» и был поглощен «самыми противоположными идеями»[1556]. Когда