Книга Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память - Андрей Кручинин

Другому советскому автору принадлежит еще одна версия развития событий, не подтвержденная документально. Согласно ей, в ночь на 5 января адмирал «решительно подписывает» указ о передаче власти Деникину, после чего следует душераздирающий рассказ о том, как представитель Атамана Семенова чуть ли не угрозами добивается поддержки у окружения Колчака и вынуждает адмирала, уже «отрекшегося» и сдавшего власть («Итак – кончено! Тяжесть и ответственность власти переданы другому. Теперь Колчак – обыкновенный русский офицер…»), написать новый указ – не имеющий законной силы и вообще «поддельный». Это и есть документ, известный как указ Верховного Правителя от 4 января 1920 года:

«Ввиду предрешения мною вопроса о передаче ВЕРХОВНОЙ ВСЕРОССИЙСКОЙ власти Главнокомандующему вооруженными силами юга РОССИИ Генерал Лейтенанту Деникину, впредь до получения его указаний, в целях сохранения на нашей РОССИЙСКОЙ Восточной Окраине оплота Государственности на началах неразрывного единства со всей РОССИЕЙ:

1) Предоставляю Главнокомандующему вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа Генерал Лейтенанту Атаману Семенову всю полноту военной и гражданской власти на всей территории РОССИЙСКОЙ Восточной Окраины, объединенной РОССИЙСКОЙ ВЕРХОВНОЙ властью.

2) Поручаю Генерал Лейтенанту Атаману Семенову образовать органы Государственного Управления в пределах распространения его полноты власти».

Заметим, однако, что версия о «недействительности» указа выдвигалась в 1920-е годы, когда активно выступавший в эмиграции Атаман подкреплял свои позиции ссылкой на законную преемственность от покойного Колчака, а большевики, естественно, были заинтересованы в подрыве семеновского авторитета любыми путями; автором же версии был уже известный нам Парфенов-Алтайский с его репутацией фальсификатора. Все это, наряду с памфлетно-ерническим тоном повествования, заставляет с подозрением относиться к голословным утверждениям, – и единственным документом, относящимся к вопросу о «передаче» или «преемственности» власти, как бы то ни было, пока остается неоднократно публиковавшийся, в том числе и факсимильно, указ от 4 января.

Но ведь он вовсе не является формальным отречением! В сущности, полномочия, предоставляемые им Семенову, ничем не отличаются от тех, которыми ранее был облечен Деникин, и лишь отражают тяжесть ситуации, когда не только Юг России, но и Забайкалье с Приморьем оказались отрезанными от правительственного центра (то есть вагона Верховного Правителя). Что же касается верховной власти, – речь идет исключительно о предрешении вопроса ее наследования, а отнюдь не о состоявшейся сдаче своего поста. И если объективно значение приведенных выше соображений, кажется, не так уж и велико – в ближайшие же часы Верховный Правитель выбыл из строя, и «предрешение» приобрело статус завещания, – то субъективно, применительно к личности Александра Васильевича, дело обстоит совсем не так: поскольку нам не известно официального акта об отказе адмирала Колчака от власти, можно предположить, что и в самой безвыходной ситуации, блокированный «союзниками» и почти уже переданный ими в руки мятежников и красных партизан, он был верен морскому закону – до конца оставаться на капитанском мостике тонущего корабля.

Не собирался адмирал и безвольно терпеть свое «нижнеудинское сидение», послушно ожидая милости союзного командования, тем более что и милость-то предлагалась весьма относительная. В начале января, когда из Иркутска поступили сведения, что там, как пишет генерал Занкевич, «успех окончательно склонился на сторону восставших», союзники предложили Колчаку гарантию безопасности и чешскую охрану при условии его следования на восток в одном-единственном вагоне – «вывоз же всего адмиральского поезда не считается возможным». В поезде Верховного Правителя и на охранявшем его «броневике» (бронепоезд или артиллерийская бронеплощадка) находилось около шестидесяти офицеров и чиновников и пятисот нижних чинов конвоя, – и Александр Васильевич ответил, что «не может бросить на растерзание толпы своих подчиненных», а если вывести на восток весь поезд союзники считают решительно невозможным – он «разделит участь со своими подчиненными, как бы ужасна она ни была».

Всегда сам выбиравший свою судьбу, адмирал Колчак и теперь склоняется к рискованному, даже авантюрному решению, – но решению, обещающему свободу и самостоятельность действий. Можно было двинуться по старому тракту на юг, к границе, и далее – в пределы Монголии (как мы помним, Атаман Семенов утверждал, будто еще раньше предлагал нечто подобное). Но путь предстоял не близкий и тяжелый, сохранялась угроза преследования со стороны нижнеудинских мятежников или красных партизан, и Колчак благородно предложил своему конвою «полную свободу действий», одновременно сказав, что один в Иркутск уезжать не собирается (о монгольских планах пока молчали). «На другой день, – свидетельствует Занкевич, – все солдаты конвоя, за исключением нескольких человек, перешли в город к большевикам (мятежникам. – А.К.). Измена конвоя нанесла огромный моральный удар адмиралу, он как-то весь поседел за одну ночь».

По этому поводу не преминул высказаться генерал Филатьев: «Зачем только было спрашивать: конвой был на службе, приказал бы ему выступать, не вводя в соблазн, и пошли бы без разговоров». Однако Александр Васильевич был не только военным, но и опытным путешественником, и прекрасно понимал, что в подобной экспедиции каждый участник должен быть надежным, – тем более, когда существовал не менее сильный «соблазн»: столкнувшись с трудностями, не просто повернуть вспять, но и выдать своих офицеров врагу (именно так погибнет, например, барон Унгерн полтора года спустя). Впрочем, и лишившись большей части предполагавшегося отряда, адмирал был готов в поход – но, уже накануне выступления, «один из старших морских офицеров» с броневика, по воспоминаниям Занкевича, неожиданно обратился к адмиралу:

«“Ваше высокопревосходительство, ведь союзники соглашаются вас вывезти”. “Да”. “Так почему бы вам, ваше высокопревосходительство, не уехать в вагоне; а нам без вас гораздо легче будет уйти, за нами одними никто гнаться не станет, да и для вас так будет легче и удобнее”. “Значит, вы меня бросаете”, – вспылил адмирал. “Никак нет, если вы прикажете, мы пойдем с вами”.

Когда мы остались одни, – рассказывает Занкевич, – адмирал с горечью сказал: “Все меня бросили”. После долгого молчания он прибавил: “Делать нечего, надо ехать”. Потом он сказал: “Продадут меня эти союзнички”».

Послушаем вновь Филатьева, без долгих размышлений охарактеризовавшего мотив Колчака как «пустячный»: «Колчак утратил всякую энергию и активность, – считает он, – почему и остановился на самом пассивном и в то же время наиболее обидном даже для его личного самолюбия решении». Правда, основываясь только на воспоминаниях Занкевича, Филатьев пересказывает их в искаженном виде («будет более безопасно, если Колчак сядет в чешский поезд, а офицеры пойдут одни через Монголию»), да и вообще над подлинным смыслом возражения «морского офицера» следует задуматься.

Дело в том, что, как следует из тех же воспоминаний Занкевича, Александр Васильевич в конце концов отправился на восток в «чешском поезде» отнюдь не один. «Дабы разместить адмирала и 60 офицеров, – свидетельствует генерал, – пришлось взять пульмановский вагон 2-го класса, в коем адмиралу было отведено маленькое купэ, а в остальных купэ по 8–10 человек размещались офицеры; некоторым пришлось за неимением места расположиться в коридоре на полу». Таким образом, получается, что все офицеры, заполнявшие поезд Верховного Правителя, теперь оказались в его вагоне; и значит, подоплека просьбы «морского офицера» заключалась отнюдь не в желании пробиваться в Монголию самостоятельно, как пытается представить дело Филатьев (у которого в связи с этим появляется новая возможность унизить Колчака), и даже не в намерении разбегаться поодиночке. Окружение Верховного Правителя вообще не желало каких-либо активных действий – оно хотело, чтобы всех вывезли союзники; но союзники вели речь об одном адмирале… и потому за него, как за якорь спасения, хватаются все. И адмирал, спасая своих подчиненных, идет в «союзный» вагон с горьким предчувствием: «Продадут меня эти союзнички».