Книга Русская дива - Эдуард Тополь

Но не успел.

Эрдель, встревоженный его прямым взглядом, резко вскинулся во сне и буквально в следующий миг уже весь оказался в прыжке, в полете.

— Чарли, фу! — запоздало крикнула Анна, когда сильный пес уже рухнул всей своей тушей на отшатнувшегося Барского, сбил с ног и тут же схватил его за горло своими оскаленными клыками. Он сделал это не рыча и не лая, а бесшумно и стремительно, как делают только профессиональные убийцы и собаки чистых кровей, тренированные бывшими зэками или тюремными охранниками.

— Чарли, ты с ума сошел! — испуганная Анна всем телом упала на свою собаку, схватила руками за пасть, за клыки и только теперь узнала, кто лежит перед ней: — Это вы? Чарли! Фу, Чарли, прекрати! Пусти, Чарли! Мне больно, Чарли!

Пес, роняя слюну с белых клыков, нехотя разжал свои стальные челюсти. Анна с усилием оттащила его от Барского за ошейник и спросила:

— Как вы тут оказались? Что вы тут делаете? Чарли, что с тобой?

— Да вот… — раздосадованно сказал Барский, неловко поднимаясь и ощупывая свое горло. — Хотел у вас что-то спросить перед отъездом…

— О чем? Чарли, ну хватит! Совсем сдурел!

— Да, в общем, это уже и не важно… Я не знал, что у вас такой тренированный пес. Вам тут неудобно на подоконнике. Пойдемте в депутатский зал. Пожалуйста!

— Спасибо. Я уж лучше тут… Чарли! — Она из последних сил удерживала собаку за поводок, а пес молча, но яростно тянулся к Барскому оскаленными клыками. — Вам лучше уйти, с ним что-то не то, я его таким никогда не видела.

— Я уйду. Но хоть что-то я могу для вас сделать?! Ну, пожалуйста! — повторил он с мукой в голосе.

Она внимательно посмотрела ему в глаза. Нет, не в глаза — в душу. От этого взгляда, который вобрал его в себя целиком и тут же утопил в густой тьме ее бездонных зрачков, у Барского захолодило живот, онемели колени и остановилось сердце.

— Что-то сделать? — негромко повторила Анна. И вдруг улыбнулась: — Наверно, можете. Я бы выпила чаю.

— Конечно! — обрадовался он. — Пойдемте!

— Нет, — сказала Анна. — Я бы выпила чаю — здесь. Если можно.

— Но, Аня, вам нечего бояться, вы с такой собакой! Идемте! У меня машина, я найду ресторан…

— Олег Дмитриевич, — перебила Анна, усмехаясь. — С собакой или без собаки я вас уже и так не боюсь. Раньше, не буду врать, боялась и очень… — Она посмотрела вокруг себя на спящих эмигрантов. — А теперь нет. Вы можете отнять у меня последнее нижнее белье или пропустить нас всех через гинекологический осмотр — это уже не важно…

— Аня, зачем вы так?

— Олег Дмитриевич, расслабьтесь. Я знаю, где нахожусь — на Брестской таможне. Это легендарное место. Говорят, это почти как ворота в Дахау. Только это все-таки выходные ворота. Так что мы как-нибудь выживем… — И вдруг резко извлекла свой взгляд из душного полумрака этого зала, снова глянула Барскому в глаза и мягко, почти стеснительно улыбнулась: — Но стакан крепкого чая я могу от вас принять. Как говорят в России, на посошок.

И чуть позже, когда услужливый милиционер притащил откуда-то из дежурки две алюминиевые кружки и свой собственный китайский термос с чаем, сказала с изумлением:

— Господи, знали бы эти люди, кто вы, Олег Дмитриевич!.. Ну, хватит, Чарли! Нет, вам положительно нужно уйти. Иначе я не могу и кружку чая взять в руки.

66

Адам, как известно, был создан по образцу и подобию Бога. Но кто был образцом для сотворения Евы? Откуда пришла эта странная идея создания магической власти женской слабости над мужской силой? И когда Ты, Творец, творил акт соития, что Ты испытывал?

Я спрашиваю Тебя, как ничтожный ученик спрашивает Великого Мастера.

Я спрашиваю Тебя по праву Твоего подобия.

Когда Ты создавал этот сосуд вожделения, неисчерпаемый во веки веков, аминь! что Ты испытывал?

Если я, ничтожный, смеюсь, когда думаю, что пишу смешное, и плачу, когда плачут мои твари, то что должен был испытывать Ты, когда творил акт соития? Ты умирал в этот бесконечно растянутый миг, как мы умираем? Ты возносился в небесное блаженство, как мужчина? Или Ты падал в него, как женщина? Ты кричал? Ты стенал? Ты звал на помощь своего Творца?

I wish you would, я бы желал Тебе этого, Господи!.

Но чем, каким инструментом Ты отмерял ту меру наслаждения, после которой наступает катарсис, финал, развязка?

И если мне уже позволено спрашивать, то скажи, Учитель, признайся: Ты не увлекся? не перебрал? не передал женщине то, что недодал мужчине? А потом, спохватившись и вспомнив, что «дары Господни неотторжимы», наказал ее за недоступное мужчине сверхнаслаждение, сказав: «Зато рожать будешь в муках».

Но адов сосуд блаженства, неисчерпаемый во веки веков, — аминь! — уже был создан Тобой, а нам, ничтожным эпигонам, остается только славить твое вдохновение, шепча, стеная и крича на всех земных постелях бессмертное имя Твое: Барух Ата, Адонай Элухэйну! Благословен, Ты, Всевышний, создавший Жизнь!

Стоя по колено в снегу и держа Олю за оголенные ягодицы, как стойка цифры «4» держит надломанную приставку… и падая с нею в снег… и вознося ее из этого снега над своими чреслами, Рубинчик уже не жил и не был собой, Рубинчиком. Волшебный сосуд, создаваемый Великим Мастером раз в столетие вперемежку с горлом Барбары Страйзанд и Эдит Пиаф, превратил его только в инструмент, в кларнет, трубу и шофаг для исполнения Гимна соитию, Сонаты любви и Концертного крещендо оргазма. И уже не кольца питона, а жаркие нежные ласты, как пальцы великого саксофониста, пробегали по стволу его вознесенного в небо копья, не давая ему терять ни силы, ни стойкости даже после самого мощного крещендо, а, убедившись в новом приливе крови в его ключе жизни, тут же преображались в ударные, смычковые, струнные и в целый симфонический оркестр.

Под темным небом вселенной, посреди российских снегов, Ольга, вознесенная над Рубинчиком в сладостной скачке, откуда-то Сверху, из Космоса черпала энергию и такую горячность, что снег под ними стал таять, и Рубинчик опять не только почувствовал сухой и полынный жар, проникающий в его вены, плоть и затылок, но услышал и жаркую, захватывающую мелодию погони, скачки, атаки.

Еще, еще, еще! Из рыси — вскачь, из скачи — в аллюр, гремят барабаны, звенят литавры, ревут верблюды, жаркая кровь кружит голову и лавина его кавалерии — «Кадыма ц'ад! Кадыма-а-а!!» — стекает с пологих пойменных холмов и, круша копытами первую летнюю завязь арбузов и дынь, кольцом окружает пешее войско русов, прибывшее в его Царство на тысяче лодий с верховьев Итиля. Русы выстроились в неправильный круг, в ежа, ощетиненного сплошным частоколом копий, ослепляющего солнечным блеском щитов и грозящего тучей стрел, уже заправленных в натянутые луки.

Позади них видны плоды их обильной работы: черные пожарища Ханбалыка, где совсем недавно, до выхода Иосифа из своей столицы, жила его мать со своими слугами и служанками и вся знать его великого царства — ученые, рабаи, школьные учителя, священники, астрономы и строители, обладающие подвижностью, быстрым умом и знанием. Там были синагоги и бани, школы и дома собраний, церкви и дворцы из белого необожженного кирпича и дерева. Там было много богатств, меда, вина, вкусной еды, молодых танцовщиц, детей и праздной молодежи на площадях и базарах. А теперь там дым, только черный, приторный, трупный дым и серый пепел, уплывающий по Итилю в Каспийское море. И такие же дымы пожарищ слева, посреди Итиля, где был его царский остров, и еще дальше, за Итилем, в Желтом городе Сарашен, где жили купцы и ремесленники и где вдоль реки тянулись гигантские рынки и склады, а за ними, в глубину зеленой степи и до самого горизонта, стояли шатры, дома и кибитки. Теперь и там только дым, пепел и несчастные рабаи, муллы и священники, ослепленные язычниками-победителями…