Книга Морок - Михаил Щукин

3

Любава сидела в пустой, пыльной конторе, слушала монотонный гул мух, скопившихся на окнах, и составляла месячный отчет. Но делала обычное дело так, словно была во сне. Сердце болело и маялось о другом. Выплеснув свой крик, наплакавшись там, в поле, Любава сейчас чувствовала в себе пугающую пустоту. Прошлое еще крепко держало, а впереди – пусто, бело, как в чистом зимнем поле. Куда она шагнет, если сможет оторвать прошлое? Любава не могла решить и тянула время, словно самообман мог ей помочь.

До конца рабочего дня она закончила отчет, аккуратно переписала его, положила в старую, потрепанную папку, туго завязала залоснившиеся тесемки на петельку и – испугалась. Больше она ничем не могла обмануть себя и оттянуть время. Надо решать. Не поднимаясь, сидела за своим столом, смотрела в окно и хорошо видела, как за дальними увалами скрывается солнце. Чем ниже оно опускалось, тем длиннее становились на земле тени, они на глазах вытягивались, сливались друг с другом. Солнечный свет исчезал с земли, она темнела, как темнеет от времени срез дерева, как затесанные стволы тех березок.

Вспомнив о березках, боясь потерять эту мысль, Любава медленно, словно в темноте нашаривая невидимую тропинку, пошла дальше. Глаза никак не привыкали к темноте, жадно ждали света. И он вспыхнул. Яркий, режущий. Осветил то, что она хотела сейчас увидеть. А увидела Любава несколько лет, прожитых со странным, так и не понятым до конца человеком – Виктором Бояринцевым. Ей надо было обязательно увидеть эти годы. Иначе откуда ей взять силу и твердость для решительного шага?

Любава закрыла контору, сбежала с крыльца и заторопилась домой.

Дома все было перевернуто вверх дном. Свекровь готовилась к приезду сына и затеяла побелку. Будто помолодела. Серое, всегда строгое лицо румянилось. Глаза блестели. И дело спорилось. Без устали точными, экономными движениями прогоняла она по потолку тугую ковыльную кисть. Обернулась, когда вошла Любава, и впервые после долгого перерыва назвала ее по имени.

– Люба, мне седни известки как на заказ отвесили. Нарадоваться не могу. Глянь – потолок, как небушко.

Потолок подсыхал и действительно нежно голубел, как голубеет уже холодное осеннее небо.

– Я и не думала, что у меня так быстро пойдет, – говорила свекровь, – гляжу, а две комнаты выбелила, даже сама не заметила. Ваша только осталась да кухня. Вдвоем-то быстро управимся.

Свекровь говорила, бросала незаметные взгляды на Любаву, видела ее спокойное светлое лицо, и голос становился веселее, она даже попыталась напевать. Свекровь потеряла голову от близкой, почти наступившей радости и видела, замечала лишь то, что хотелось ей видеть и замечать. Думала, что и Любава так же рада. А если рада, значит, все утрясется, устроится. Она не напомнит снохе о ее промашке и Виктору ни слова не скажет. Лишь бы ладно было, а ей больше ничего не надо.

Не теряя времени, Любава быстренько переоделась в старенькое платьице, сунула ноги в растоптанные шлепанцы, повязала голову легкой косынкой, отодвинула шкаф от стены в своей маленькой комнатушке и начала белить. Она всегда любила побелку и умела ее делать. Кисть двигалась плавно, не оставляя после себя ни полос, ни разводов, и там, где она проходила, стены и потолок становились совсем иными – яркими, нарядными, а комнатушка словно раздвигалась шире и выше. И вместе с ней раздвигался весь мир, сама жизнь. Любаве становилось ясней, проще. И легче. Она теперь хорошо знала, что будет делать дальше.

Мелькала кисть, капли известки шлепались на газеты, постеленные на полу, приятной тяжелой усталостью наливалась рука, а в открытые двери хорошо слышался голос свекрови. Та говорила не умолкая:

– Люба, ты бы шапку поглядела Витину. Моль не почикала? Я, правда, в мешок ее заворачивала, в целлофановый. Погляди, будь добра.

Прожив со свекровью под одной крышей почти пять лет, Любава и представить не могла, что голос у нее может быть таким ласковым и просящим. Она положила кисть, спустилась с табуретки и открыла дверцу шкафа. Вытащила целлофановый мешок, развязала и сморщилась от густого, душного запаха нафталина. В мешке лежали два вязаных шарфа Виктора, шерстяные перчатки и большая лисья шапка с длинными ушами. Моль ничего не тронула. Услышав об этом, свекровь затянула «Вот кто-то с горочки спустился», вытянула первый куплет и позвала Любаву на подмогу, но та отмолчалась. Она по-прежнему белила, плавно и осторожно водя кисть по потолку, береглась, чтобы в глаза не капнула известка, но вдруг останавливалась, опускала руку и подолгу смотрела на большую лисью шапку, на ее длинный рыжий мех. Шапка лежала в мешке и видна была сквозь неплотно прикрытые дверцы шкафа. Любава ее хорошо помнила, ей чудилась какая-то закономерность в том, что свекровь вспомнила о шапке именно сегодня, именно в этот час. Хотя ничего странного не было – мать ждала сына и заранее проверяла его одежду, ведь не за горами зима. Все так. Но Любаве чудилась закономерность: вчера письмо, сегодня днем березки, и вот сейчас вечером шапка.

Она снова опустилась с табуретки, в самую глубь шкафа засунула мешок, пахнущий нафталином, и плотно прикрыла дверцу. Пора. Теперь она готова.

…То утро в конце весеннего месяца марта запомнилось ей ярким светом. Ночью на оттаявшие, кое-где уже черные поля выпал последний, слабосильный снежок. У такого снега короткий век, потому, наверное, он так отчаянно, до рези в глазах, блестел, переливался, струился под высоким, только что поднявшимся солнцем. Искрились заборы, крыши домов, сверкали каждой веточкой деревья, и прошлогодняя сухая трава в садике у колхозной конторы блестела. Весь мир был наполнен трепещущим светом.

Любава выслушала последние наставления колхозного зоотехника: сдать в сельхозуправлении отчеты, получить марлю, фляги и еще всякую мелочь для ферм, погрузить и привезти. Выслушала и выскочила на улицу. На яркий свет. Машина уже стояла возле конторы, за рулем сидел в большой лисьей шапке Виктор Бояринцев. Опустив стекло, высунувшись из кабины, он поправлял зеркальце, и солнечный зайчик весело прыгал по стене кирпичного дома.

Виктор, как всегда, был не очень разговорчив, кивнул в ответ на приветствие, включил мотор и равнодушно спросил:

– Поехали, начальница?

– Поехали, только не расшиби.

Машина выкатилась за село на черную трассу, где снег еще с раннего утра перемешали с грязью. Под колесами хлюпало, на ветровое стекло летели мутные брызги. Лицо у Виктора было хмурое и сосредоточенное. Острые глаза узко прищурены, крупные руки с короткими, растопыренными пальцами уверенно лежали на баранке, а нижняя губа по детской еще привычке была крепко прикушена.

До райцентра они добрались благополучно. Любава сдала отчеты, получила, что было нужно. Виктор перетаскал тяжелые ящики из склада в кузов, и двинулись домой. А уже темнело. Дальние колки становились черными и ближе подступали к дороге. За день машины окончательно разбили ее, размочалили, и колеса то и дело плюхались в глубокие ямы, наполненные водой. Одна из таких ям подстерегла их недалеко от деревни. Машина ухнула и намертво встала. Ни назад, ни вперед.