Книга Захват Московии - Михаил Гиголашвили

— Это они любят — в большом зале собраться и лапшу на уши вешать! А народ слушай да молчи! Шеи на галстуках лежат! Мундиры лопаются! Тут не знаешь, как концы с концами свести, а эти бессовестные совсем о людях не думают!.. Ну хоть что-то народу дай! Нет, ненасытные! И всё только — надо, нужно, необходимо, уже пора, должны, обязаны, пришло время… а сами пока что — карманы набивать да яхты покупать…

— А чего это они так колготятся? — спросил Алкин голос.

Голос сестры со злорадством ответил:

— А с коррупцией бороться хотят! Ты на них только погляди — самые главные коррупщики собрались и талдычат… Вон, пишет что-то, поперёк себя шире, ручки в лапе не видать от жира…

Алкин голос засмеялся:

— Наверно, записывает, что взятки брать плохо, чтобы дома на стенку повесить и наизусть выучить… Да как усердно, мама родная, пишет — аж язык высунул, словно первоклашка какой, ебись ты в рот слоеным пирожком!..

Голос сестры с возмущением объяснил:

— Это чтоб все видели, какой он честный и покорный, всё записывает, что начальники говорят, чтобы, не ровен час, не забыть по дороге на свою Рублёвку, что с понедельника надо срочно начать бороться не на жизнь, а на смерть! Смех один! А ты день и ночь думай, где деньги взять, чтобы все эти мохнатые лопаты умилостивить и подмаслить… Всюду обдирон — мама не горюй! Коррупта проклятая! Короста!

— Да, короядцы… где Роза с берёзы… — громко вспомнил я, на что невидимый, весело-удивленный Алкин голос отозвался из другой комнаты:

— Во как! А ты такие слова откуда знаешь?

— Откуда? От верблюда!

Хоть я и шутил, но в голове крутилась сцена с типами. Надо сказать Максимычу, что я на свободе и что его куртка спасла мне жизнь!

Я не поленился и позвонил. Максимыч был рад, что всё уладилось:

— А то что это — студентов ловить? Совсем они там торкнулись умом! Других преступников нету, что ли? Мы уж с Павлом Ивановичем хотели этих ментов поганых прищучить, да больно быстро они вас увели, а то им пасть порвать — это в два счёта…

— Есть другие, спасибо… куртка спасала. — И я коротко рассказал, как было дело в скверике.

Максимыч стал предупреждать:

— Мы же говорили — осторожнее, хулиганья полно… один ко мне недавно шился, пока не получил по мозгам…

Я начал представлять себе его рубонь, которой я никуда не хотел бы получить от него… А Максимыч стал ругаться, что идешь по улице — тебе на башку сосульки валятся, или асфальт рухает, а оттуда кипяток бьёт; сел в метро — а там террористы, чечены, нашисты, скины, блин, всякие, готы-переготы, чтоб их чёрт побрал, молодежь жарит на Вечном огне колбасу, совсем совесть потеряли, по улицам фашисты шмыгают, а за что мы на фронте с сапёрными лопатками за поясом, чтобы хоть как-то грудь прикрыть, голыми руками с фашистом бились:

— Вот, сосед пошёл на футбол, а нарвался на фугас… А милиция таких, как вы, ловит. Вот какая у нас милиция. А вы когда едете?

— Вечером. Да, на скором поезде… Красное седло, кажется…

Максимыч пошуршал чем-то:

— Вот листок, где мы писали… Этот скорый всегда с третьей платформы отходит?

— Откуда знать? Сегодня — в Петерсбурх, завтра — в Мюнхен. Да, Павелу Ивановичу — приветы!

— Спасибо. И братской Баварии — привет! Рад был знакомству.

— И вам спасибо… за всё хорошего… много узнал, что не знал… Удачной удачи вам! Чтоб конь всегда валялся!

Он отключился.

Я прилёг, тянуло заснуть, но надо было писать дневник, и я, пересилив себя, около часа записывал всё, что было, но потом всё-таки уплыл в никуда, и качался в тёмном прибое сна, и кто-то что-то настойчиво требовал у меня, а мне очень не хотелось это что-то отдавать — самому очень нужно было…

Просыпаясь, я ждал, что в темноте появится Алка, но она не входила, а за дверью слышались голоса, различить что-нибудь я не мог, засыпал и обнимал вместо Алки упругую и сладко пахнущую подушку. И всё казалось таким родным и близким, как будто я прожил всю мою жизнь здесь, в этом доме, среди этих отзывчивых и простых людей!

И когда папа в конце неизбежной «беседы» спросит меня: «Ну, как тебе русские? Какой народ? Пьют водку? “Наздровье”?» — я отвечу: «Добрый, душевный народ, но несчастлив, разорен, заброшен, обобран, потому и пьет, а что еще делать?» Но я уверен, что меня будет тянуть сюда, где люди веселы, беспечны и неподдельны, живут одним днем, ничего хорошего не ожидая от завтра и мало что помня из вчерашнего, потому что голова болит и пива нету, где заботливые губы могут вмиг вознести на небеса и дать излиться белым дождём на всё сущее… снующее… сующее… где можно отлично выспаться в ванне без воды, где от водки распирает вены и душа бредёт по ним, и бродит, и бредит… и бередит соски счастья, которыми человек держится за всё это сущее снующее, присосан к нему, как теленок — к вымени…

Очнулся я от крика Алки:

— Фредя, вставай, за тобой приехали. На вокзал пора!

Она стояла у окна и показывала на улицу, где в свете фонаря можно было разглядеть милицейскую «по-пугайку»: из одного окна выглядывал сержант Пьянчужников, из другого — полковник, который, улыбаясь, показывал на часы: «Время! Пора!»

— Присядем на дорожку! — сказала сестра, когда я вышел из ванной, наскоро приведя себя в порядок.

Обе женщины присели, где стояли. Сел и я, хотя не понял, зачем садиться, когда надо идти. Как будто отвечая на это, Алка посоветовала:

— Проверь — паспорт, деньги, билет — всё взял?

Да, деньги!.. Я достал 500-евровую, протянул её Алке:

— Дорогая Алка, тебе надо «пи-си», контактовать… Вот, купи ноутбук!

— Ой, да я не умею! — сконфузилась она, но сестра подтолкнула её:

— Бери, дурочка, человек правильно говорит — сейчас без компьютера никак, даже в тюрьму не попадёшь…

Алка взяла, спрятала куда-то за пояс:

— Ладно, спасибо, я Стояна попрошу, он научит… На работе целый день в игры играет…

— Если б только на работе! — вздохнула сестра, а мне упоминание Стояна, чистый пень-пеньской, очень не понравилось, но я одёрнулся тем, что напомнил себе, чем Алка вообще на жизнь зарабатывает: одним стояном больше — одним меньше, какая разница? Оба хуже… Но нет, это неправильно, надо думать по-новому!.. «Засунь банал в анал! Надо постигать новые реальности, думать по-новому!» — говорил Виталик, когда мы обсуждали с ним будущее, но я, лохерлуз, не могу думать по-другому.

Алка подняла на меня шалавые зелёнистые глаза, поцеловала в щёку:

— Спасибо, родной! До встречи! Удачи! Чмоки-чмоки!

— Тебе тоже так! Чмук!

И я, подавив ком в горле и подхватив сумку, ушёл из квартиры, сказав Алке, чтобы она меня не провожала и не спускалась во двор, но она вышла на лестничную площадку и так ласково прижалась ко мне всем телом, что ток прошелся по ногам и ударил в голову, замкнувшись где-то глубоко в душе, затаясь навсегда.