Книга Империя господина Коровкина - Макс Гришин

совершенно спокойным голосом:

– Кончай ты уж так пить, Андрюша. Ведь так и до греха допиться можно! Ведь если сейчас так, то что же дальше-то будет?!

Впрочем, дальше было только хуже и просьбы отца, а в последствии даже и угрозы, никак уже не могли повлиять на менявшееся мировоззрение сына. Он бросил свою старую компанию и у него появились новые друзья, гораздо более образованные и приятные в общении, чем та гоп-компания с путяги, с которой до этого проводил он большую часть своего времени. Он легко пережил расставание с Викой. Он сам позвонил ей через несколько дней и совершенно спокойно объяснил расплакавшейся девушке, что в его жизни произошли изменения (глубину их после удара отца он решил не раскрывать) и что им лучше было бы расстаться раз и навсегда. На ее вопрос «из-за Ромы ли всё это произошло» он ответил неопределенно и уклончиво: «и из-за него тоже».

Через пару лет они с отцом съехали со своей старой квартиры и переехали куда-то в новый район, на самую окраину города, ближе уже к Стрельна. Говорили, что кто-то из его приятелей в цеху узнал однажды об этом странном заболевании его сына и начал рассказывать об этом другим. Долгое время отец пытался опровергать эти слухи, но однажды не выдержал, сорвался, и несколько часов подряд заливался горькими слезами перед станком, на успокоения коллег лишь проговаривая лишь одно слово – «пидарас!» Говорят что потом, не сумев совладать с таким позором, он ушел с завода, устроился охранником в каких-то гаражах и что там продолжал доживать свой век, напиваясь в одиночку до бессознательного состояния, споря в своем воображении с являвшемся ему в пьяном угаре сыном, которого в тех же пьяных видениях своими увещеваниями пытался вернуть на путь истины.

Но сын на путь истины так и не встал. По крайней мере те скудные обрывки новостей, которые долетали до его старых друзей и знакомых спустя многие годы, указывали на то, что новый богемный образ жизни всё больше и больше завлекал его в свои сети. Говорили, что он каким-то образом поступил в институт, откуда его якобы отчислили через несколько лет за непристойное поведение, но где снова восстановили по особому ходатайству какого-то там члена исполкома, и что с членом этим у Дрона были какие-то уж через чур близкие отношения. Говорили, что уже потом, спустя многие годы, он был одним из тех, кто основал первый в новой стране клуб по интересам где-то в районе Гостиного двора, назвав его западным, как было модно в те времена, но никому не понятным названием «Корн-Холл». Уже в двухтысячных, сидя на просторной террасе у залива, Петро рассказывал Александру о том, что где-то слышал, что Дрон, или Эль Дрюччо (как нежно называли его новые друзья), устав биться с системой, уехал куда-то в Англию, где бракосочетался с уважаемым лордом и что якобы сам магистр этих дел Элтон Джон посчитал своей честью поприсутствовать на свадьбе «молодых» и что он, якобы, настолько был умилен красотой и гармонией молодоженов, что согласился исполнить свою знаменитую “Candle in the wind 87”, в которой он якобы заменил слово “candle 88” на что-то куда более анатомическое, чем произвел настоящее ликование у присутствовавшей там публики. Впрочем, этому уже совсем нельзя было верить, и оба лишь смеялись нелепости всей той чуши, которая иногда порождается на свет злыми языками.

С Рафой же было всё по-другому. Принявшему его в тот день в больнице хирургу он спокойно объяснил, что упал с дерева и проткнул себе острым суком насквозь обе щеки. Хирург начал ему на это что-то возражать, что-то вроде того, что травма в этом случае выглядела бы совсем иначе и что текущие повреждения мягких тканей были нанесены чем-то острым и, очевидно, не без чей-то помощи, на что Рафа спокойным голосом ему заявил: «делай свое дело, доктор, а со своим я сам как-нибудь разберусь». Но разбираться он не стал. Не стал тогда. После того как Саня и Петро сблизились с Ромой, Рафа с Ромой так или иначе начали пересекаться в разных компаниях. Рома первым сделал шаг к примирению. Как-то однажды он подошел к Рафе и проговорил ему что-то, что тот расценил как извинение. Рафа принял это извинение надолго, но не на всегда. И когда спустя годы, в одной из припортовых кафешек, Александр встретился с Рафой и рассказал ему про то, что с Ромой у них назрел серьезный конфликт, из которого, как виделось ему, живым должен был выйти только один из них, Рафа без лишних аргументов и даже как будто с энтузиазмом, выразившимся в какой-то злобной ухмылке на двух его покрытых шрамами щеках, проговорил: «ты только скажи, брат, что мне надо будет сделать и я сделаю». И Александр сказал. Именно Мерседес Рафы стоял тогда не небольшой площадке у водокачки перед домом Ромы, именно его руки крепко сжимали заряженный Стечкин, боясь, но в то же время надеясь в глубине себя на то, что вот дверь забора распахнется и окровавленный Рома вдруг бросится к нему за помощью. И тогда он бы припомнил ему всё унижение, которое он испытал от него тогда, в тот далекий майский вечер. Но Рома не бросился. И через несколько дней он видел его мертвое лицо уже на кладбище.

Петро очень хорошо помнил события того ноябрьского дня. И даже десятки лет спустя, переживая в свой голове всё это снова и снова, он чувствовал, как бегали мурашки по его телу. Он помнил, как вывалился тогда из Роминого дома в прохладу ноябрьского дождливого дня, как тяжелое дыхание выбрасывало в воздух клубы пара, как цепляясь ногой за ногу, подобно пьяному, дошел он до калитки и толкнул ее рукой. Тогда ему почему-то казалось, что всё это еще не закончено, что Рома был еще жив, как был жив и его сын. Ведь не могло же это всё просто так закончиться, ведь он совсем недавно ходил, говорил, смеялся и вдруг – на! Одна минута и их обоих не стало. За ним следом шел Александр. Выражение его лица он запомнил навсегда. Его странный взгляд, в котором он читал одновременно и сильный испуг и дикое возбуждение. Петро помнил, как вышел он тогда на середину дороги и остановился. Всё было как в тумане. Он не понимал, что надо делать, куда надо было идти. Но Александр схватил его за пальто