Книга Эдинбург. История города - Майкл Фрай

— Эдинбург крупной буржуазии… раньше был именно таким. Хрупким. Эксклюзивным. Замкнутым на себя. И наделенным сильнейшим снобизмом.

— И по-прежнему таким остается, — тихо произнесла Доменика. — В свои самые худшие мгновения.

— Но намного лучше, чем раньше, — возразил Энгус Лорди. — Нынче очень редко видишь у людей настоящее, холодное, эдинбургское отношение. Высокомерие сломлено. Они просто не могут сохранить его безнаказанно. Мерзкое неодобрение всего, что двигается, — оно исчезло.

Доменику Энгус, похоже, не вполне убедил.

— Не уверена, — сказала она. — Что отличает Эдинбург от других городов на этих островах? А он, знаешь ли, отличается. Я думаю, в нем по-прежнему есть определенная надменность, интеллектуальная сварливость…

Энгус Лорди улыбнулся.

— Но Доменике все это нравится, — протянул он с озорной усмешкой. — Она, знаете ли, чуточку Джин Броди.[459]

На противоположном конце социальной лестницы находится Эдинбург Ирвина Уэлша из романа «На игле» (1993) — город наркоманов, город юнцов, пристрастившихся к героину (среди прочей «дури»). От некоторых эпизодов в этом рыхлом произведении просто тошнит, но одна особенность все перевешивает — его лингвистическое богатство. Уэлш — новатор в области шотландского языка. Традиция, установленная романами сэра Вальтера Скотта, которой следовали почти все местные авторы, состоит в следующем: диалог может быть разукрашен шотландским диалектом, но повествование должно вестись на английском; единственным крупным исключением является рассказ Роберта Луиса Стивенсона, полностью написанный по-шотландски, — «Окаянная Дженет». Уэлш нарушает эту традицию. Он употребляет шотландский не постоянно, но по большей части, как в диалогах, так и в нарративе. Это шотландский, который раньше не появлялся в печати, современный народный язык рабочего Эдинбурга, простой, жаргонный диалект, наверное, вульгарный на вкус пуристов из Шотландского языкового общества.

Действие романа «На игле» происходит в конце 1980-х, в эпоху распространения ВИЧ, и большей частью в Лейте до облагораживания последнего. В ту пору немногие туристы отваживались туда зайти, а если заходили, то всеми силами рвались убраться целыми, на такси со стоянки в начале Лейт-уок. Вот тут-то Уэлш и рисует сцену, когда его персонажи начинают страдать от абстиненции:

На остановке на Лейт-уок не было ни одного такси. А когда не надо — сколько угодно. Вроде бы только август, а у меня аж яйца задубели. Ломки ещё не начались, но они уже, бля, в пути, будь уверен… Таксисты, бля. Суки загребущие… — бессвязно, задыхающимся голосом ворчал Дохлый. Когда он вытягивал шею, чтобы лучше разглядеть Лейт-уок, его глаза выпучивались, а сухожилия напрягались.

В конце концов подъехало такси. Несколько чуваков в «болониях» и куртках на молнии стояли здесь еще до нас. Не думаю, что Дохлый их заметил. Он кинулся на середину улицы, вопя: ТАКСИ!..[460]

Романы Иэна Рэнкина охватывают весь социальный спектр Эдинбурга и все же из-за сюжетов тяготеют к «нижнему краю». Их герой, инспектор-детектив Джон Ребус, внешне не очень интересный человек, даже если встретить такого в его любимом баре «Оксфорд». Помимо работы, его мало что интересует — покурить, выпить и угрюмо поглядеть на мир: все эти пороки довольно типичны для Эдинбурга. Ребус искупает эти недостатки тем, что ухитряется в конечном счете и на свой лад раскрывать преступления и побеждать, хотя бы на некоторое время, даже если сам при этом остается в проигрыше. Многие читатели отождествляют себя с таким героем, причем не только проживающие в его родном городе.

Жизненно важно, что действие происходит именно в Эдинбурге. Ничего похожего на эти романы не могло быть написано в середине XX века, потому что на город и на всю Шотландию тогда махнули рукой. Ныне же в Эдинбург вернулись краски и движение, лишний раз оттеняя цинизм и усталость Ребуса, человека прежней эпохи, зачастую на дух не переносящего современность.

Уэлш увлек нас в Лейт, так давайте посмотрим, как, в свою очередь, обрисовывает этот район Рэнкин. Налицо прогресс. В романе «Пусть кровоточит» (1995): «Лейт все еще сохранял прежнее, единственное в своем роде обаяние: он был по-прежнему чуть ли не единственной частью города, где можно днем увидеть проституток, мерзнущих в коротких юбках и открытых жакетах. Ребус по Бернард-стрит прошел мимо нескольких, готовых торговать собой: юрк в машину — и уже в тепле и уюте». Коль скоро мы переходим к «Вопросу крови» (2003), тут Лейт уже не вечный и неизменный, а «всегда на грани какого-то возрождения. Когда склады превращали в „шикарные квартиры“, или открывали комплекс кинотеатров, или стояла у причала открытая для посещения туристов устаревшая яхта королевы, всегда шли разговоры о „восстановлении“ порта. Но… этот район никогда не менялся: все тот же прежний Лейт, все те же прежние лейтяги». Всего через год, в романе «Рядом с мясным рынком» (2004), перемены признаны свершившимися: «Лейт, некогда процветающий корабельный порт, с характером, отличным от характера города, в последние несколько десятилетий пережил тяжелые времена: упадок промышленности, потом культура наркотиков, проституция. Одни его части подверглись перестройке, другие прихорошились. Понаехали приезжие и не желали видеть прежний, грязный Лейт».[461]

За передним планом перемен, отрицать которые невозможно, хоть и не всегда желанных, есть и задний план, что не меняется вовсе. Рэнкин, который твердо основывает свои произведения на реальности, способен ударяться в абстрактное: «Архитектура Эдинбурга лучше всего подходит к зимнему, резкому, холодному свету. Возникает ощущение пребывания где-то далеко на севере, в каком-то месте, зарезервированном для самых крутых и самых безрассудно-храбрых». Или опять: «были те, кто говорил, что Эдинбург — город-невидимка, скрывающий истинные чувства и намерения, его жители респектабельны лишь снаружи, его улицы кажутся временами застывшими. Этот город можно посетить и уехать, так и не поняв, что им движет». Даже Ребус способен на подобные размышления, хотя его они возвращают обратно на землю, снова вписывая в пространство и время: «Разделенный город, думал Ребус, разделенный между Старым на юге и Новым на севере. Или же между востоком („Хайберниан“) и западом („Хартс“). Город, который его прошлое определяло ничуть не меньше, чем настоящее, и который лишь теперь, с появлением парламента, смотрит в будущее».[462]

Выросший на первоначальном вулканическом камне, сглаженном морями и реками, исторический городской ландшафт кажется почти творением природы. Если смотреть на город издалека, зубчатые стены Эдинбургского замка, громоздкий купол Старого колледжа и неисчислимые шпили церквей выстраиваются в гармоничную перспективу. И все же гармония обманчива. В понижениях и впадинах таятся от невооруженного глаза глубинные силы, которые действуют в городе, продолжая обретать материальное воплощение — ныне в дворцах финансов в центре и пригородах, в самом шотландском парламенте, с его внутренним каменным лесом у подножия Седла Артура. Одна из достопримечательностей Эдинбурга — то обстоятельство, что пытливый взгляд может увидеть эволюцию города за минувшие 3000 лет, с тех пор как на Скале возвели первую крепость. А одна из бед Эдинбурга — тот факт, что некоторые верят, будто богатство и разнообразие многократно увеличатся, если растянуть их на дыбе некоего рационального плана. Но история города сама по себе есть аргумент против всех попыток усовершенствования. Хотя тут многое нацелено на совершенство и в самом деле его отражает, целиком город никогда не был свободен от несовершенства. Посему красота продолжает пребывать рядом с уродством, добро — со злом, любовь с ненавистью — и Эдинбург не был бы Эдинбургом, если бы дело обстояло иначе. Он определенно олицетворение Шотландии, а может, и всего нашего мира.