Книга Правда - Дмитрий Быков

— Николаевна, — подсказала Ульянова.

— Николаевна. Но ежели мы думаем о том, чтобы сделать Ильича вашим, так сказать, братом... вы понимаете, что вы должны будете стать Ильиничной?

Об этом Мария Ульянова, кажется, не подумала. Ей только сейчас представился весь ужас внезапной замены ее добропорядочного, хоть и вольнолюбивого отца Николая Николаевича на столь же добропорядочного Илью. Согласитесь, быть дочерью Ильи совсем не то же, что дочерью Николая, — ощущение это сопоставимо с шоком, который испытал бы робкий читатель, узнав, что «Дон Кихот» написан не испанским одноруким бродягой, а утонченным французским филологом.

— Если так нужно для дела... — выдавила она наконец.

— Нужно, нужно. Сколько всего деток имел Николай — то есть Илья — Николаевич?

— Всех нас было пятеро, — зачастила Ульянова, — живы все, кроме Саши и Оли. Саша погиб, а Оля умерла от тифа совсем молоденькой.

Дзержинский посмотрел на Ульянову с живым интересом.

— Каких лет она была?

— Всего двадцати, родилась в семьдесят третьем...

— Интересно, — задумчиво произнес Феликс. В жизни Ильича таинственным образом возникла мертвая сестра — положительно, судьба делала все, чтобы подчеркнуть предопределенность их встречи и зловещую параллельность биографий!

— Прочие ваши родственники не будут возражать против появления в семье нового брата? — деликатно поинтересовался Луначарский.

— Помилуйте, это для нас огромная, огромная честь! Я сегодня же напишу Анне.

— Она в Симбирске?

— Нет, она в Питере, с мужем Марком Елизаровым. А Митенька, наш младший, в Симбирске. Он тоже похож на дорогого Ильича, только в очках...

— Надеюсь, на стороне белых никто из семьи не воевал? — строго спросил круглолицый Молотов, так точно прозванный каменной жопой с легкой, игривой руки Ильича.

— Что вы! — воскликнула Ульянова, отлично знавшая, как важны в молодой советской республике безупречные родственники. — Митенька даже сидел при царе за пропаганду, но его отпустили, снисходя к маминым просьбам. Решили, что на одну семью хватит... — Она вновь разрыдалась.

— Восхитительная наивность! — холодно произнес Феликс. — Эти зажиревшие сатрапы полагали, что достаточно запугать семью казнью одного несчастного юноши. Им и в голову не могло прийти, что вместо одного несчастного юноши так можно получить целое гнездо непримиримых мстителей! Нет, если мы будем брать, то только семьями. Оставлять кого-то на воле — значит вечно плодить себе врагов!

— Полно, Феликс, — осмелился возразить Зиновьев, — ведь в России почти все — родственники! Этак мы рискуем пересажать всех...

— И прекрасно сделаем! — жестко оборвал его Феликс. — На свободе должны остаться только те, кто полезен для нового мира, орден меченосцев, готовый на все ради дела. Прочие пополнят трудармию, ибо ни на что другое не годятся. Те, кто у власти, родственников иметь не должны. Пусть Ленин будет последним, у кого была настоящая семья. Кстати же получим и прекрасный мотив для его ухода в революцию — месть за несчастного брата.

В Симбирск отрядили Луначарского — именно на его покатенькие плечи легла задача написания канонической биографии. Как всякий графоман, он был рад социальной востребованности. Спецпоезд довез его до Симбирска, и нарком просвещения понуро побрел вдоль длинной, полого шедшей под уклон Стрелецкой улицы, на которой проживала родня Марии Ульяновой.

Город Симбирск способен был нагнать скуки и ненависти к самодержавию даже и на менее эмоциональную натуру, чем Ильич. Улицы были горбаты, грязны и запущены тою особенно отвратительной запущенностью, которая всегда отличает места, где не то чтобы не могут, а не хотят наводить порядок, считая это делом заранее безнадежным. Все здесь дышало нелюбовью — к городу, друг другу и недальновидному гостю, которому случится сюда забрести. Ильич, объездивший всю Россию, в Симбирске, кажется, ни разу не бывал — да и что ему было тут делать? Золота не намоешь, светской жизни ноль, карты — между священником, земским врачом и местным учителем по копейке вист... Луначарский все знал про этот город, едва ступив на его сухую землю, потрескавшуюся от засухи. Козы и собаки смотрели на него с подозрением, а приземистые купеческие дома, в которых рядом с уплотненным купечеством жил теперь нечистоплотный симбирский пролетариат, щурились как-то особенно гнусно, словно говоря: да, потеснили, да, поубивали, попили кровушки, пограбили вдоволь... а с русской жизнью ничего не сделали, и так и будет, и отлично! А виноваты будете вы, большевики: нам ведь дай только повод позверствовать, мы порежем немного друг друга и вернемся в прежнее русло, и в домах этих будут те же купцы, а в трущобах — те же пролетарии, и все они будут проклинать ваши имена — за то, что кровь вы развязали, а моря не зажгли... Возможно, все дело было в больном воображении: Луначарский в последние годы часто корил себя за то, что вообще ввязался в революцию. Нечего было самоутверждаться за счет политики. Положим, теперь его пьесы идут в Малом, а без революции едва ли добрались бы и до Зеленого театра в Киеве, — но цена, заплаченная за их сценический успех, была явно несообразна.

Да, да, думал Луначарский, шагая по Стрелецкой: если бы ребенок вырос здесь, да лишился брата, да каждый день видел кривую усмешку этих непрошибаемо приземистых, непобедимо тупых, как плечистые слободские парни, домов, да ходил бы мимо этих коз и собак — ведь это, в сущности, две разновидности одного провинциального животного, оно лает, когда боится, и блеет, когда ластится, а уж как рычит, когда бодается... да, если бы ребенок вырос тут, с той судьбой, какую мы ему придумали, он возненавидел бы Россию и все русское мертвящей, глухой ненавистью, которую не победит никакая жалость. Беда в одном: как мне, как всем нам писать его биографию, ежели в ней понадобится совместить несовместимое? Ведь Ленин был добрый, вот что самое главное. Он никогда не работал, не открывал зануду Маркса и считал его шарлатаном, любил деньги — но исключительно потому, что ему нравилось их проедать и пропивать; ему нравились дети, потому что и сам он был толстое лысое дитя, всегда готовое на шутку и розыгрыш, в разгар заседания Совнаркома вдруг срывающееся обучать кота прыгать через стул... Дитя, шутник, авантюрист, пожелавший шутки ради взять власть в России и избавить ее наконец от гнетущей скуки и взаимного мучительства — но уткнувшийся в это самое взаимное мучительство, потому что легких людей тут нету в помине... За что мы все так его любили? За легкомыслие, за неистребимую веселость, за то, что с ним ничего не было страшно! Все российские власти преследовали единственную цель — умучить как можно больше народу, — а этот, кажется, был единственным, кто видел цель жизни в удовольствиях и искренне пытался наставить на этот путь всех остальных! Да, жулик, да, картежник, да, наперсточник, — но с каким азартом он брался за всякое новое дело, как любил делать что-нибудь артельно, всем Совнаркомом, как заразительно хохотал, когда на экране грошового парижского синематографа Бастер Китон с размаху шлепался в лужу... Во главе России никогда еще не было такого человека, и как все хорошо шло поначалу! Казалось, достаточно избрать на царство единственного мужчину в России, которого интересовали только деньги, женщины и шустовский коньяк, — чтобы и всему остальному народу расхотелось угрюмо мучить самого себя... Шиш, дудки! И Ленин ходит теперь по бескрайнему российскому простору, а я мучительно пытаюсь примирить его светлый образ со скучной и тупой догмой, которую этот народ опять взвалил себе на шею... Господи, ведь нам же никто не поверит! Кто способен будет вообразить, что в одном лысом человечке способны сочетаться такая любовь и такая ненависть? Мне придется написать, что человек, всю Россию заковавший в железо и заливший кровью, искренне любил детей, а над Бетховеном плакал не потому, что проигрался в пух под «Аппассионату», а потому, что ненавидел насилие... Что за жуткий фантом, что за двуликий Янус! Нет, я, конечно, большой писатель (эта мысль несколько утешила Луначарского), но эта фигура и мне не по перу...