Книга Бесы - Федор Достоевский

– Ах, не говорите, это ужасно, ужасно! В этом я, я однавиновата!

– Конечно-с, но уж тут я вас оправдаю. Э, кто за нимиусмотрит, за откровенными! От них и в Петербурге не уберегутся. Ведь он вам былрекомендован; да еще как! Так согласитесь, что вы теперь даже обязаны появитьсяна бале. Ведь это штука важная, ведь вы его сами на кафедру взвели. Вы именнодолжны теперь публично заявить, что вы с этим не солидарны, что молодец уже вруках полиции, а что вы были необъяснимым образом обмануты. Вы должны объявитьс негодованием, что вы были жертвою сумасшедшего человека. Потому что ведь этосумасшедший, и больше ничего. О нем так и доложить надо. Я этих кусающихсятерпеть не могу. Я, пожалуй, сам еще пуще говорю, но ведь не с кафедры же. Аони теперь как раз кричат про сенатора.

– Про какого сенатора? Кто кричит?

– Видите ли, я сам ничего не понимаю. Вам, Юлия Михайловна,ничего не известно про какого-нибудь сенатора?

– Сенатора?

– Видите ли, они убеждены, что сюда назначен сенатор, а чтовас сменяют из Петербурга. Я от многих слышал.

– И я слышал, – подтвердил я.

– Кто это говорил? – вся вспыхнула Юлия Михайловна.

– То есть кто заговорил первый? Почем я знаю. А так,говорят. Масса говорит. Вчера особенно говорили. Все как-то уж очень серьезны,хоть ничего не разберешь. Конечно, кто поумнее и покомпетентнее – не говорят,но и из тех иные прислушиваются.

– Какая низость! И… какая глупость!

– Ну так вот именно вам теперь и явиться, чтобы показатьэтим дуракам.

– Признаюсь, я сама чувствую, что я даже обязана, но… что,если ждет другой позор? Что, если не соберутся? Ведь никто не приедет, никто,никто!

– Экой пламень! Это они-то не приедут? А платья нашитые, акостюмы девиц? Да я от вас после этого как от женщины отрекаюсь. Вотчеловекознание!

– Предводительша не будет, не будет!

– Да что тут, наконец, случилось! Почему не приедут? –вскричал он наконец в злобном нетерпении.

– Бесславие, позор – вот что случилось. Было я не знаю что,но такое, после чего мне войти невозможно.

– Почему? Да вы-то, наконец, чем виноваты? С чего вы беретевину на себя? Не виновата ли скорее публика, ваши старцы, ваши отцы семейств?Они должны были негодяев и шелопаев сдержать, – потому что тут ведь однишелопаи да негодяи, и ничего серьезного. Ни в каком обществе и нигде одноюполицией не управишься. У нас каждый требует, входя, чтоб за ним особогокварташку отрядили его оберегать. Не понимают, что общество оберегает самосебя. А что у нас делают отцы семейств, сановники, жены, девы в подобных обстоятельствах?Молчат и дуются. Даже настолько, чтобы шалунов сдержать, общественнойинициативы недостает.

– Ах, это золотая правда! Молчат, дуются и… озираются.

– А коли правда, вам тут ее и высказать, вслух, гордо,строго. Именно показать, что вы не разбиты. Именно этим старичкам и матерям. О,вы сумеете, у вас есть дар, когда голова ясна. Вы их сгруппируете – и вслух, ивслух. А потом корреспонденцию в «Голос» и в «Биржевые». Постойте, я сам задело возьмусь, я вам всё устрою. Разумеется, побольше внимания, наблюдатьбуфет; просить князя, просить господина… Не можете же вы нас оставить,monsieur, когда именно надо всё вновь начинать. Ну и, наконец, вы под руку сАндреем Антоновичем. Как здоровье Андрея Антоновича?

– О, как несправедливо, как неверно, как обидно судили вывсегда об этом ангельском человеке! – вдруг, с неожиданным порывом и чуть не сослезами, вскричала Юлия Михайловна, поднося платок к глазам. Петр Степанович впервое мгновение даже осекся:

– Помилуйте, я… да я что же… я всегда…

– Вы никогда, никогда! Никогда вы не отдавали емусправедливости!

– Никогда не поймешь женщину! – проворчал Петр Степанович скривою усмешкой.

– Это самый правдивый, самый деликатный, самый ангельскийчеловек! Самый добрый человек!

– Помилуйте, да я что ж насчет доброты… я всегда отдавалнасчет доброты…

– Никогда! Но оставим. Я слишком неловко вступилась. Давечаэтот иезуит предводительша закинула тоже несколько саркастических намеков овчерашнем.

– О, ей теперь не до намеков о вчерашнем, у ней нынешнее. Ичего вы так беспокоитесь, что она на бал не приедет? Конечно, не приедет, коливъехала в такой скандал. Может, она и не виновата, а все-таки репутация; ручкигрязны.

– Что такое, я не пойму: почему руки грязны? – с недоумениемпосмотрела Юлия Михайловна.

– То есть я ведь не утверждаю, но в городе уже звонят, чтоона-то и сводила.

– Что такое? Кого сводила?

– Э, да вы разве еще не знаете? – вскричал он с удивлением,отлично подделанным, – да Ставрогина и Лизавету Николаевну!

– Как? Что? – вскричали мы все.

– Да неужто же не знаете? Фью! Да ведь тут трагироманыпроизошли: Лизавета Николаевна прямо из кареты предводительши изволилапересесть в карету Ставрогина и улизнула с «сим последним» в Скворешники средибела дня. Всего час назад, часу нет.

Мы остолбенели. Разумеется, кинулись расспрашивать далее,но, к удивлению, он хоть и был сам, «нечаянно», свидетелем, ничего, однако же,не мог рассказать обстоятельно. Дело происходило будто бы так: когдапредводительша подвезла Лизу и Маврикия Николаевича, с «чтения», к дому Лизинойматери (всё больной ногами), то недалеко от подъезда, шагах в двадцати пяти, всторонке, ожидала чья-то карета. Когда Лиза выпрыгнула на подъезд, то прямопобежала к этой карете; дверца отворилась, захлопнулась; Лиза крикнула МаврикиюНиколаевичу: «Пощадите меня!» – и карета во всю прыть понеслась в Скворешники.На торопливые вопросы наши: «Было ли тут условие? Кто сидел в карете?» – ПетрСтепанович отвечал, что ничего не знает; что, уж конечно, было условие, но чтосамого Ставрогина в карете не разглядел; могло быть, что сидел камердинер,старичок Алексей Егорыч. На вопрос: «Как же вы тут очутились? И почему навернознаете, что поехала в Скворешники?» – он ответил, что случился тут потому, чтопроходил мимо, а увидав Лизу, даже подбежал к карете (и все-таки не разглядел,кто в карете, при его-то любопытстве!), а что Маврикий Николаевич не только непустился в погоню, но даже не попробовал остановить Лизу, даже своею рукойпридержал кричавшую во весь голос предводительшу: «Она к Ставрогину, она кСтаврогину!» Тут я вдруг вышел из терпения и в бешенстве закричал ПетруСтепановичу:

– Это ты, негодяй, всё устроил! Ты на это и утро убил. ТыСтаврогину помогал, ты приехал в карете, ты посадил… ты, ты, ты! ЮлияМихайловна, это враг ваш, он погубит и вас! Берегитесь!

И я опрометью выбежал из дому.