Книга Писатели и советские вожди - Борис Фрезинский

Информация о беседах с поэтами чехословацкого авангарда, так или иначе связанными со знаменем сюрреализма (литераторов-сюрреалистов Чехословакии условно делили на три группы: сторонников словацкого «Деветсила», затем тех, кто симпатизировал Эренбургу, написавшему острый памфлет на французских сюрреалистов, и, наконец, на симпатизантов Андре Бретона, который политически все более склонялся к Троцкому и потому был ненавистен Москве[1018].

Витезслав Незвал, выступая 29 августа 1934 г. на Первом съезде советских писателей, цитировал Бретона и восхищался докладом Бухарина. Безыменский на том же съезде доклад Бухарина поносил и яростно разоблачал «рупоры классового врага»: Гумилева, Есенина, Клюева, Клычкова, Заболоцкого, П. Васильева и Б. Корнилова; его административно перспективный товарищ Алексей Сурков, патологически ненавидевший Пастернака, с наглостью безнаказанности нападал на Бухарина, провозгласившего Бориса Леонидовича первым поэтом страны.

После международного Парижского конгресса писателей Агитпропу стало ясно, что французских сюрреалистов во главе с Бретоном не удастся даже нейтрализовать; актуальной задачей стало ослабление их влияния. Поэтому отлучение Незвала и поэтов его круга от Бретона вошло в задание московским поэтам. Безыменский пытался осуществить это достаточно топорно. Масштаба автора «Поэм ночи» и лирических сборников 1927–1933 гг. он оценить не мог, аттестуя их в своем донесении как «галантную игру со словом» и «фрейдистский туман».

Споря с Незвалом, Безыменский нападал не только на Бретона, но и на Пастернака, которого Незвал, пытаясь найти аргументы, доступные своему оппоненту, возвышал ссылками на официальный доклад Бухарина, не зная, что политическая судьба последнего в Москве уже решена…

После Праги была Вена, а следом и Париж.

В Париже большое выступление запланировали только на 4 января, но в конце декабря организовали чтение стихов по французскому радио с Эйфелевой башни; ему предшествовал диалог между диктором и Сельвинским (московская «Литературная газета» 5 января 1936 г. напечатала речь, произнесенную по радио Сельвинским). Что касается французской прессы, то еще в начале декабря «Эко де Пари» поместила статью известного правого журналиста Анри де Кериллиса, которую Сельвинский прочел коллегам еще в поезде по пути в Париж.

Безыменский повествовал об этом так:

«Граждане-товарищи! — говорит Сельвинский. — Это статья про нас! Заголовок — шикарный. Гласит он вот что: „Вон из Франции!“ Кериллис негодует, что правительство страны позволило прибыть во Францию четырем большевистским лазутчикам, и требует не разрешать нам устроить литературный вечер: все равно эти пииты пишут одинаково, содержание их стихов тоже одинаково, даже одеты они одинаково»[1019]. По части экипировки Кериллис не ошибся: фотографии запечатлели московских поэтов на фоне площади Согласия в весьма приличных одинаковых демисезонных пальто и одинаковых же велюровых серых шляпах.

В Париже чуть было не сорвалось выступление Луговского — он попал в автомобильную аварию…

3. Донесение Безыменского из Парижа

(11 декабря 1935 г.).

Щербакову, Ангарову, Суркову.

Так как меня подвели со сроком сдачи письма, сообщаю самое основное. Франция не Чехословакия и первое, что подтвердило этот факт — невозможность устройства открытого вечер до 4-го января. Нужна пресса, а она раскачивается тут медленно. Впрочем, не всякая. Уже при въезде нас встретила статья Кирилиса (так! — Б.Ф.) в «Эко де Пари», хамская и хулиганская. А коммунистическую прессу посольство рекомендует использовать лишь после заметок в другой. Первые дни мы отдыхали от литделов Чехии, осматривая Париж. Виделись с Арагоном, который многое нам порассказал. Позавчера была встреча в салоне м-м Дюшен, о ней Михайлов[1020] послал заметку, думаю, что в «Правде» напечатана. Ну, были те же разговоры и взаимоинформация, гряда удивлений тиражами и методом работы, а особенно потрясение нашей чисткой ибо здесь ни один поэт не читает перед аудиторией.

От вечера (как и в Чехии) потянулись слухи и разговоры, так что входили в литературную жизнь. Скоро в интимном кругу встретились с Жидом, Мальро и поэтами разных направлений. Кроме того, Арагон соберет молодых рабочих поэтов. Вечер открытий, — повторяю, — только 4-го января, зал сняли, биографии наши прессе посылаются завтра, были интервью с «Вандреди», «Лю»[1021], готовятся другие.

Город осматриваем тщательно. Ребята восхищены. В кабаках тоже побывали, но мало и с приличными людьми.

Не могу развернуть информации о «работе» Эренбурга. Я еще посмотрю и напишу подробно; рассказывать буду кто и что о нем говорит. Но мое первое впечатление — вреднейшая «деятельность» Ильи двухдневного[1022] в отношении поэзии советской и не менее вредная в отношении многих францусских (так! — Б.Ф.) дел, в частности — к писателям коммунистам. Это политический факт, а не следствие моей нелюбви к сему гению.

Последний факт, взволновавший нас — это катастрофа с Луговским, его треснутое ребро. Он лежит в больнице, все для него сделано, ничего серьезного нет, через 3–4 дня выйдет. Он ехал с неким Яффе[1023], с корр. «Коме — Правды» Савичем и редактором «Лю»[1024]. Автобус наскочил на их авто. Всех помяли но все невредимы. Луговской клянется, что пьяны они не были — это я проверю. Володя сидел сзади — в спорткупе.

Французские поэты разобщены, мало печатаются, мало пишут, единственное, что часть из них сближает — это «Maison de kulture» где бедный Арагон мытарится без помощи высоких имен, входящих в секретариат ассоциации защиты культуры. Но AEAF[1025] живет полной жизнью. Сюрреалисты Франции борются с СССР, избрали новую религию. «Эко де Пари» поместила хвалебную статью Бретону. Рабочие поэты болеют махаевщиной[1026], их почти нельзя вытащить на собрания с интеллигентами.