Книга Король Красного острова - Валерий Поволяев

Отец у Сюзанны был добрым, хотя и шумным человеком, готов был каждому, кто попросит помощи, протянуть руку, мог отдать последнее, лишь бы кому-то было хорошо. Сюзанна всегда вспоминала его с теплом и слезами одновременно. Даже с родной матерью она расставалась не так тяжело, как с отцом, отец ей был ближе матери.

Немного оправившись и поднявшись на ноги, Сюзанна засобиралась домой, в Европу. В Америке ей делать было нечего. Даже учитывая тот факт, что дочери ее зовут всемогущего Бенджамина Франклина дядей, еще чаще – дядюшкой и, когда видят его, обязательно стараются забраться на колени.

Вскоре она отплыла из Балтимора в Европу. Единственный человек, с которым она попрощалась, был Франклин, – страна эта, во многом непонятная, так и не стала для нее своей.

Вместе с ней уехали и ее дочери, постепенно превращающиеся в хорошеньких барышень. Если серенькую, очень скромную Сюзанну нельзя было назвать красивой, то дочери Беневского сильно отличались от матери – графская кровь, влитая в простую шляхтецкую, сделала свое дело.

Одно время Сюзанна жила в своем скромном имении, потом – в имении Беневского, в городе, среди знати, на светских раутах старалась не появляться – более того, к жизни светской относилась, скажем так, холодно, с предубеждением. На балах, где было шумно, гремела музыка и было много назойливых людей, она ощущала себя чужой: балы были не для нее.

А вот сельская тишь, единение с природой, неспешное течение времени устраивали Сюзанну.

Умерла Сюзанна Беневская в глубокой старости, пережив своего мужа на сорок лет (без малого) – в 1825 году. Ничего выдающегося в своей жизни, как отметили историки, она не совершила. Да и не могла, если честно, совершить при таком ярком муже.

Устюжанинов чувствовал, что он совсем закисает в Париже – слишком долго не приходил ответ из Санкт-Петербурга. Порою ему казалось, что неровен час – и в дверь его забрякают эфесы сабель, он откроет, а там стоят угрюмые, недобро насупившиеся стражники, пришедшие его арестовать и в кандалах доставить в российскую столицу.

Холодный пот готов был появиться на теле Устюжанинова. Но пот не появлялся, а вот острекающая дрожь пробегала по коже.

Как-то он оказался на широкой, полной народа площади, где какой-то облезлый господин в новеньком котелке показывал публике диковинных африканских зверей.

В клетке из толстых железных прутьев, связанных проволокой, лежал усталый заморенный лев с гноящимися глазами. Он не двигался, глаза его были безжизненными – зверь больше смотрел в себя внутрь, в глубину, чем на людей, которых ему показывали – царь Африки предчувствовал свою скорую кончину.

По некому недомыслию, либо просто по нелепости рядом с клеткой на камнях лежала небольшая козочка с острыми рожками и полосатой спиной. Африканская антилопа. На черном, насквозь прожаренном солнцем континенте лев всегда был могучим едоком, любителем вкусно перекусить, а антилопа – желанной, очень сытной пищей.

По вкусовым качествам лев мог сравнить антилопу только с бородавочником – знаменитым африканским поросенком.

Сейчас антилопа и лев лежали рядышком на грязной заплеванной мостовой, почти не замечая друг друга и едва дышали – неволя довела их до такого состояния. Облезлый господин в котелке нахваливал их, эпитетов не жалел.

Но стоит только зверей вернуть домой и дать им чего-нибудь поесть, как они мигом забудут все беды, которые перенесли и все вернется на круги своя и сильный будет жевать слабого, хрустеть сладко косточками и щуриться от удовольствия.

Говорят, однажды звери, – как и люди, – захотели быть равными между собой, одинаково свободными и иметь такую же долю, которую Беневский желал гражданам государства Солнца.

Права свои разделили и антилопа со львом, хотя по части еды вкусы их и потребности разошлись – лев никак не мог обойтись без антилопьего мяса.

Подали бумагу в высший звериный совет. Совет рассмотрел обе петиции и выдал два разрешения-запрета: львам разрешили есть мясо и запретили употреблять в пищу траву, антилопам же разрешили есть траву, но запретили есть мясо. Вот тебе и равенство. Все как у людей.

Грустно. Печально. Хотя печаль, говорят, обладает очищающим свойством, наводит в душе порядок и лечит от разных болезней. Устюжанинов постоял немного на площади, посочувствовал льву, антилопе, крокодиленку, сидящему в длинном жестяном корыте с водой, маленькому жирафу с вяло опущенными губами и, низко опустив голову, побрел в свою замызганную комнатенку на берегу канала.

Когда же все-таки придет ответ из Санкт-Петербурга? И придет ли вообще?

Ответ пришел, когда Устюжанинов даже перестал его ждать – слишком уж много парижской пыли пришлось проглотить за это время. Ответ был немногословный и исходил не от Императорского двора, а от Правительствующего Сената – видать, поменялись правила политической жизни в столице Российской.

Впрочем, вряд ли бы Сенат принял такое решение без милостивого царского кивка – отмашка двора так или иначе была.

Устюжанинову сообщали, что для проживания он будет «направлен в любой из сибирских городов по собственному его усмотрению, где должен жить трудами рук своих, любым дозволенным занятием или ремеслом…»

Через месяц Устюжанинов уже находился в Санкт-Петербурге. В таможенной будке подле канцеляриста, шлепающего на бумаги разрешающие печати, находились трое солдат с ружьями, у Устюжанинова при виде их нехорошо сжалось сердце, но он не подал вида, что внутри у него что-то происходит, весело глянул на гвардейцев, глянул на служку и когда тот, как показалось Устюжанинову, слишком долго вертел в руках его дорожный документ, справился беспечным голосом:

– Что-нибудь в путевом паспорте не так?

– Да нет, все так, – поспешно отозвался канцелярист и шлепнул на бумагу большую красную печать.

Красный цвет был неприятен Устюжанинову – слишком напоминал кровь, но тем не менее он вышел из таможенной конторки в приподнятом настроении.

Впрочем, приподнятость вскоре сменилась озабоченностью – надо было выбирать постоянное место жительства. Он решил вернуться в место, которое покинул без малого два десятка лет назад – на Камчатку, в Большерецк.

У него даже дыхание стиснуло при упоминании Большерецка. Собственно, так оно и должно быть.

Но до Большерецка надо было ехать как минимум полгода. А если где-нибудь в пути он, не дай Бог, занеможет, то тогда клади на кон весь год. За меньший срок до Камчатки не добраться. Да и неведомо еще, какова будет обстановка в море, когда пролив очистится от льда.

Лед в проливах обычно намерзает толстый, тает медленно, вода долго не хочет его уносить – видать, не под силу ей глыбы по нескольку десятков, а то и сотен пудов весом…

Чем дальше ехал Устюжанинов на восток, тем скорее ему хотелось очутиться в Большерецке, а если быть точнее – в Ичинске.

Может быть, он застанет в живых отца? При мысли об отце у Устюжанинова посветлело лицо, усталые морщины, возникшие на лбу, разгладились.