Книга Корпорация "Попс" - Скарлетт Томас

Хлои откидывается на стуле, потом поджимает и скрещивает ноги. Я заметила, что, разговаривая, она почти не двигается, не жестикулирует. Она все делает медленно и плавно. Хлои продолжает:

— Все мы помним момент, когда впервые узнали, что Дед Мороз нереален, или что мясо — это плоть мертвых животных, или что мамочка и папочка занимались сексом, чтобы нас сделать, или что мы покупаем в магазине что-нибудь за 4 фунта 99 пенсов, а себестоимость этой вещи наверняка не больше пенни. — Она улыбается. — Знаешь, когда ты ребенок и вдруг про все это узнаешь… На время словно сходишь с ума. А потом вырастаешь и обнаруживаешь, что существует еще один уровень лжи, ускользавший от твоего внимания. Ты понимаешь, что если кто-то приглашает тебя домой выпить кофе, на самом деле от тебя ждут секса; что рекламный ролик, утверждающий, будто ты станешь красивой и стройной, если станешь пользоваться определенным шампунем, врет; что надпись «До смешного низкие цены» над входом в магазин не соответствует истине; что парень, присылающий тебе электронные письма, в которых говорит, что подарит тебе акции на несколько миллионов фунтов, просто обманщик; и что тебе нагло врут каждый раз, когда слышишь в рекламе, будто нечто можно получить за бесплатно. Ты просто говоришь себе: «Господи, меня опять надули», и рано или поздно к этому привыкаешь.

Я принимаюсь расплетать кисточку на одеяле, думая о лжи.

— Больше всего я люблю объявления о работе, в которых говорится: «Ничем не придется торговать», — замечаю я. — Приходишь на собеседование узнаешь, что да, ты не будешь продавать двойную лакировку, ты всего лишь будешь «назначать встречи», на которые ходит продавец.

— Точно! Стоит остановиться и посмотреть вокруг, — говорит Хлои, — и увидишь, что мы разукрасили свой мир ложью. Каждый рекламный щит, каждая магазинная витрина, каждая газета и журнал. Все понимают, что реклама — это форма «вранья», но преспокойно с этим знанием уживаются. И в конце концов начинаешь воспринимать это просто как своего рода игровой контракт. Рекламщик говорит тебе, что, приобретя определенную тачку, ты будешь казаться изощренной и сексуальной, или фривольной и веселой, и тогда ты покупаешь тачку, соответствующую твоему имиджу, прекрасно зная, что все твои друзья тоже видели эту рекламу, а значит, поймут «код» — воспримут машину как часть штрих-кода твоей самоидентификации. Многие люди получают настоящее удовольствие от этой стороны консьюмеризма, и… ну, пускай в моей личной Утопии ничего подобного не было бы, но до некоего предела это нормально… Беда в том, что, хотя порой все это вранье и веселит — ну, по крайней мере, некоторых, — культура, пропитанная ложью, дает возможность некоторым по-настоящему дурным людям делать ужасные вещи и лгать об этом так, что ни у кого не возникает вопросов. Производители спортивной одежды заявляют, что не имеют ничего общего с потогонными фабриками, и люди думают: «Ух ты, значит, я могу и дальше с чистой совестью покупать свои любимые кроссовки». Но это просто неправда. Все используют потогонные фабрики, но, поскольку те выступают субподрядчиками, никто не несет за них никакой ответственности. Я заметила, например: у каждого есть своя сказочная версия насчет того, как производится молоко. У меня есть один знакомый, так он уверен, что коровы, которых мы разводим для производства молока, никогда не беременеют. И еще один — он считает, что коровы продолжают производить молоко даже после того, как теленок вскормлен. Они не знают, что коров заставляют беременеть год за годом, а телят отбирают и убивают — те кричат, им ужасно больно, а мы крадем молоко, которое по-прежнему для них производится…

— Можешь не продолжать, — быстро говорю я. Меня тошнит. — Когда я все это выяснила, я отказалась от молока… просто подробности меня убивают. Это так ужасно… — Я вновь вспоминаю про игрушечных домашних животных. Разве удивительно, что люди считают, будто с животными на фермах не происходит ничего плохого, раз все вырастают с этими игрушками?

— Это очень похоже на то отношение, с которым сталкиваешься, разговаривая с людьми на улицах, — кивает Хлои. — Я понимаю. Конечно, никто не желает слышать о том, что делают с телятами. Никто не хочет ассоциировать слово «кричат» со своим молочным коктейлем или свиной отбивной. Вообще-то для меня это невыносимо. Я всегда чудовищно угрызаюсь из-за того, что расстраиваю людей. Веришь, нет, но я чуть ли не через силу рассказываю им эти вещи. Порой, когда люди узнают, что я не пью молоко, они говорят: «Но это так естественно, оно такое вкусное, и люди всегда пили и будут пить молоко…», и тогда я продолжаю: «Что ж, я могу сказать вам, как оно на самом деле производится», и в девяти случаях из десяти они машут руками и говорят: «Ну уж нет, спасибо». Никто не желает знать. Многие имеют смутное представление о том, что творится нечто ужасное, но решают не любопытствовать. Мы все выросли, каждый вечер видя в новостях по телику умирающих от голода детей. Мы превратились в поколение, которое не хочет видеть, которое переключает канал, которое закрывает глаза. Включаешь ящик, когда тебе, скажем, десять, и видишь ведущего детской программы — он показывает фотографии умирающих детей и спрашивает: «Ну, детки, и что же мы предпримем по этому поводу?» Кто способен такое стерпеть? Но, опять-таки, очень многие люди реально помогают, потому что видели эти фотографии… По сути, что я хочу сказать? Что большинство просто впадают в отчаянье оттого, что в мире столько страданий и боли. Они понимают, что во многом являются их причиной — они голосуют за правительства, устраивающие войны за нефть, или покупают одежду, сшитую в отвратительных условиях, или едят животных, умерших в страшных муках, — но они также знают, что, даже если не проголосуют, правительство все равно придет к власти, и даже если не купят эту одежду, кто-нибудь все равно это сделает. Бездействие почти логично.

Я вспоминаю те дни, когда главной новостью был голод в Эфиопии. Разумеется, я не видела этих репортажей по ТВ, но читала дедушкину газету. Я помню, как по этому поводу разделились мнения популярных детишек в школе. Половина принялась всюду ходить с формами для сбора пожертвований, а остальные только и делали, что рассказывали анекдоты про эфиопов. Можно ли превратить в анекдот то, что происходит так далеко от тебя? Не потому ли они так поступали? Я думаю о том, что сказала Хлои. Да, для одиночки в каком-то смысле логично ничего не делать. Я, например, почти всю жизнь только тем и занималась. Такое я раньше находила оправдание.

— Значит, ты пытаешься из разубедить? — спрашиваю я. — Разговариваешь с ними на улицах?

— Нет, — качает головой она. — Я уже много лет как перестала околачиваться на улицах.

— Но я думала… Разве не этим занимается «Анти-Корп», в какой-то форме?

— «Анти-Корп»? Боже мой, нет, — говорит она. — У «Анти-Корп» совершенно другой метод. Мы хотим обанкротить злоебучие корпорации. Вот чему посвящена вся наша деятельность. Дни уличных бесед с женщинами из среднего класса канули в прошлое. Я же говорю, идет война.

С ума сойти. У меня дух захватывает.

— Но… как?

Я смотрю на Хлои и понимаю, что глаза у меня сверкают от возбуждения.

Она снова убирает волосы за уши.