Книга Моя удивительная жизнь. Автобиография Чарли Чаплина - Чарльз Спенсер Чаплин

Гувер держал речь с помощью рукописи толщиной никак не менее десяти сантиметров, перекладывая одну страницу за другой. Через полтора часа все с тоской смотрели на эту перекладываемую кипу. Через два часа страницы образовали две одинаковые стопки. Иногда Гувер переворачивал и откладывал в сторону сразу несколько страниц. Это были самые приятные моменты в его речи. Но поскольку ничто в жизни не длится бесконечно, закончилась и его речь. Гувер принялся деловито собирать бумаги, и я уж было собрался поздравить его с хорошей речью, но он быстро прошел мимо, не обратив на меня внимания.

И вот теперь, спустя много лет, уже успев побывать президентом, Гувер стоял у камина и выглядел этаким добродушным человеком. Мы сели за большой круглый стол. На завтраке присутствовало двенадцать приглашенных. До этого мне сказали, что завтраки подобного рода являются исключительно внутренним делом и устраиваются только для избранных.

В Америке существует особый тип чиновников, в присутствии которых я чувствую себя каким-то ущербным или неполноценным. Все они высокие, привлекательные, одетые с иголочки, хладнокровные и умные люди, которым всегда все ясно.

У них стальные нотки в голосе, и о простых человеческих делах они разговаривают с использованием математической терминологии: «Организационный процесс, отслеживаемый в ежегодной модели развития безработицы…» – и тому подобное. Именно такие люди сидели за столом во время ланча, вернее не сидели, а громоздились – величественные, как небоскребы. Энн О’Хара Маккормик – блестящая и обаятельная женщина, известный колумнист «Нью-Йорк Таймс» – была единственной, кто сохранил человеческий облик.

Атмосфера за завтраком была официальной и отнюдь не располагала к свободной беседе. Все обращались к Гуверу не иначе как «господин президент», и гораздо чаще, чем это было необходимо. Завтрак продолжался, и я все больше чувствовал, что меня пригласили неспроста. Наконец Сульцбергер прервал затянувшуюся тишину и сказал:

– Господин президент, не расскажете ли вы нам о вашем плане помощи Европе?

Гувер отложил вилку и нож, прокашлялся, словно собираясь с мыслями, сглотнул и начал говорить о том, что, очевидно, занимало его мысли во время трапезы. При этом он смотрел в тарелку, изредка бросая взгляды на меня и Сульцбергера.

– Мы все хорошо знаем о бедственном положении в Европе, о нищете и голоде, которые принесла с собой война. Обстановка обостряется с каждым днем, и поэтому я обратился к Вашингтону, требуя как можно оперативнее отреагировать на то, что происходит.

Как я понял, под «Вашингтоном» подразумевался президент Рузвельт.

Затем Гувер начал упоминать о фактах, цифрах и результатах его участия в последней миссии подобного рода во время Первой мировой войны, когда «мы накормили всю Европу».

– Такая инициатива, – продолжал он, – должна носить беспартийный характер и осуществляться исключительно из гуманитарных соображений, и мне кажется, что вы тоже считаете это интересным, – он посмотрел на меня.

Я кивнул, соглашаясь.

– Господин президент, когда вы планируете начать этот проект? – спросил Сульцбергер.

– Как только мы получим одобрение Вашингтона, – ответил Гувер. – Для Вашингтона важно общественное мнение и поддержка известных общественных деятелей в стране.

Он еще раз скосил на меня глаза, а я опять важно кивнул.

– В оккупированной Франции, – продолжал он, – в помощи нуждаются миллионы людей. Голод усиливается в Норвегии, Голландии, Бельгии, во всей Европе!

Он говорил убежденно, поддерживая свои слова фактами и добавляя эмоций, говоря о милосердии, надежде и вере. Затем наступила тишина. Я понял, что настала моя очередь высказать собственное мнение.

– Конечно, ситуация далеко не та, что во время Первой мировой войны. Франция, да и многие другие страны Европы, полностью оккупирована, и нам бы не хотелось, чтобы продовольствие попало в руки фашистов.

Гувер слегка нахмурился, сидевшие за столом вопросительно посмотрели на меня, а потом на Гувера. И он снова заговорил, уставившись в тарелку:

– Мы создадим независимую комиссию совместно с американским отделением Красного Креста и начнем работать в полном соответствии с Гаагским соглашением, разделом номер двадцать семь, параграфом сорок три, который разрешает комиссии по оказанию помощи получать доступ ко всем больным и нуждающимся на любой стороне, независимо от того, находятся ли стороны в состоянии войны или нет. Я думаю, что вы, как истинный гуманист, выступите за создание такой комиссии.

Я не могу привести полную цитату, но смысл того, что сказал Гувер, передаю точно.

– Я полностью поддерживаю этот план, но продовольствие не должно попасть в руки фашистам, – повторил я.

Это замечание вызвало еще одну волну недоуменных взглядов.

– Послушайте, мы занимались этим раньше, – Гувер почувствовал себя немного уязвленным.

Молодые топы-небоскребы сфокусировали взгляды на мне.

– Я полагаю, у господина президента все под полным контролем, – сказал один из них.

– Это прекрасный план, – авторитетно заявил Сульцбергер.

– Я полностью с вами согласен, – мягко заметил я, – и я поддержу эту идею на все сто процентов, если только ее практическое исполнение будет возложено исключительно на представителей еврейской нации.

– Вы требуете невозможного, – решительно отреагировал Гувер.

* * *

Не веря своим глазам, я смотрел на лощеных молодых фашистов на Пятой авеню, обращавшихся со своих импровизированных трибун к редким кучкам горожан. Один из этих хлыщей говорил:

– Философия Гитлера глубока и обоснованна, она говорит о проблемах нашего века индустриализации, в котором нет места полукровкам и евреям.

Одна из слушавших женщин перебила его:

– Что вы несете? Это же Америка, а вы где?

Красивый молодой оратор вежливо улыбнулся:

– Я – в Соединенных Штатах, и я – гражданин США.

– Ну а я, – ответила женщина, – тоже гражданка США, и я еврейка, и если бы я была мужчиной, то дала бы тебе в морду!

Ее поддержали один или два слушателя, а остальные равнодушно стояли молча. Оказавшийся рядом полицейский пытался успокоить женщину. Я пошел дальше в полной растерянности, не веря своим ушам.

Через пару дней я оказался в пригородном доме, где перед завтраком меня буквально преследовал бледный, анемичного вида молодой француз – граф Шамбрен, муж дочери Пьера Лаваля[121]. Он посмотрел «Великого диктатора» на премьерном показе в Нью-Йорке и, преисполненный великодушия, говорил мне:

– Конечно же, вашу точку зрения нельзя воспринимать серьезно, это понятно.

– Это не больше чем комедия, в конце концов, – ответил я.