Книга Сказание о Старом Урале - Павел Северный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Медленно трезвея, охваченный ужасом, Демидов, пятясь, выбрался на лестницу.
Уже в сумерках Демидов вернулся в подземелье вместе с Саввой. Старик осмотрел подземелье и не сразу понял, в чем дело.
– Зачем привел, Акинфий Никитич?
– Сейчас уразумеешь.
Только теперь Савва увидел тело на полу.
– Никак преставилась?
– В моих руках задохлась. Кричала страшное для меня. Замолчать просил. Не упросил.
Савва приложил ухо к груди женщины.
– Отстукало. Гляди-кось, еще теплая. Жизнь каленую от отца-матери в подарок взяла, да тебе, вишь, отдала... Стало быть, разумею, что спрятать велишь? Во что мне завернуть ее прикажешь?
– Все, что хочешь, возьми наверху в сундуках.
– В парчу надо бы. В серебряную. А ты, хозяин, уходи. Мертвую трудно ли спрятать? С живыми, с теми беспокойно. Кричат, клянут, молят до последнего кирпича. Вон в ту нишу ее и заделаю. Только сперва в глаза ей глянь. Мертвы очи, а все ненависть к тебе живая в них. Глянь да ступай. Простишься с ней?
– Не могу.
Демидов выбежал из подземелья.
Савва остался наедине с Сусанной. Подвинул к ней канделябр со свечами поближе, долго рассматривал лицо мертвой, следы хозяйских пальцев на шее.
– Не ушла! А уж как рвалась отсюда! Желаньице было, а умишка да хитрости не хватило. Все молодость! Прыткая она, да завсегда спотыкливая.
* * *
Соборный священник, поднятый в полночь с постели и еще не вполне оправившийся с перепугу, служил с певчими и дьяконом в пустом соборе панихиду, поминая новопреставленную рабу божью Сусанну. Зажжены были свечи в одном паникадиле, перед иконами мерцали огоньки неугасимых лампад.
На своем обычном хозяйском месте в соборе, против амвона, стоял, сливаясь с полумраком, Акинфий Демидов.
Одет он был необычайно торжественно, в том черном кафтане с муаровым камзолом, какие были на нем, когда играл с императрицей в карты.
Голову Демидова украшал модный белый парик. Левый глаз прикрыт шелковой повязкой. Лаковые башмаки с серебряными пряжками, усыпанными самоцветными камнями, надеты впервые, как и безупречно белые чулки.
Он старательно прислушивался к возгласам дьякона, крестился истово под пение певчих и не отводил глаз с одной из икон богородицы, которой местный живописец, в угоду хозяину, придал сходство с чертами покойной демидовской возлюбленной.
По обочинам всех дорог Российской империи, на пряслах полей и поскотин каркали сытые вороны. Падеж был на скотину и мор на людей. От недорода, болезней, повинностей государственных и разных иных народ русский вымирал целыми селами, в городах – улицами.
Тащили на погосты и старого, и малого, и сильного, и слабого, будто всяк селянин или горожанин торопился скорее найти вечное укрытие от всяческих бедствий. А живых тащили в застенки тайной канцелярии, учрежденной через год после воцарения Анны Иоанновны. Достаточно было только крикнуть: «Слово и дело!», чтобы по указке крикнувшего был схвачен, допрошен и пытан любой прохожий на улице, любой житель в доме.
В столице Петровой императрица Анна Иоанновна тяжело недужила. За стенами дворца ей не слышен был стон народа. Тишину вокруг больной императрицы нарушали только шелесты богатых нарядов да шепотки дворцовых сплетниц, фрейлин. Услаждали слух Анны колокольчики из серебра многих дворцовых часов, наигрывавших меланхолические мелодии.
Вокруг себя императрица видела лишь подобострастные лица приближенных вельмож с льстивыми улыбками. Владычица России видела вокруг себя мало русского; временами это даже беспокоило императрицу, но беспокоило все же гораздо меньше, чем донимавшая ее болезнь. Прежде Анна уж как любила покушать сытно и вкусно, по-русски, а теперь даже к пище она стала почти равнодушной.
Плохо, нестерпимо тягостно жилось в стране простому народу-кормильцу. Зато неплохо было в ней герцогу, камергеру и любимцу государыни, Бирону. Неплохо было на русских харчах Миниху и Остерману, всем, кто держал в руках видимые и невидимые бразды судеб великого народа. Все эти иноземцы мало считались с тем, что от их правления стонет сермяжная Россия, обливается горючими слезами каждая русская мать.
Жадный к личному благополучию, Бирон, оказавшийся по прихоти собственной судьбы вершителем судьбы целого государства, не был даже по натуре своей государственным человеком. Личная нажива и карьера были ему важнее любых государственных интересов. Он даже не умел прикрыть откровенное свое хищничество хотя бы видимостью каких-то государственных целей, просто и неприкрыто торопился красть, распродавать по дешевке государственное богатство, где бы его ни нащупывал, привлекая к этому грабежу целые шайки жадных сообщников. Они неспроста торопились, помня, что нашлись же у Руси Минин и Пожарский на ляха! Глядишь, снова найдется у России кто-нибудь под стать тем двум, чтобы сыскать управу на иноземцев вокруг царского престола...
Лютый крепостник немецкого склада, Бирон был беспощаден в выколачивании податей и поборов с голодного мужика. Роптал народ все слышнее, несмотря на выкрики «Слово и дело!».
Так катило время возок самодержавной Анны Иоанновны, но все глубже и глубже тонули его полозья в трясине народного бесправия под игом корыстного курляндского временщика. По заповедным углам империи уже шептались о заговоре против бироновщины, упоминая имя дочери Петра. А она, царевна Елизавета Петровна, тихонько жила в Царском Селе и только со скуки да от безрадостных вестей о делах империи, созданной и возвеличенной отцом, скакала по осенним полям, затравливая волков гончими псами.
Под завывания зимних ветров на Каменном поясе наступил год тысяча семьсот тридцать девятый.
Уже прошло три года после встречи Демидова с Татищевым, после того, как Степан Чумпин открыл русским тайну кушвинской Железной горы.
Прошло всего три года, но немало перемен принесли они и хозяевам Урала, и тем, кто терпеливо выносил на плечах трудовое бремя.
Уже не бродил по знакомым звериным тропам Степан Чумпин. Потерялся в лесах мечтательный вогул-неудачник. Потерялся с того январского вечера, когда ушел из Екатеринбурга, получив награду в двадцать рублей серебром от казны за указание Кушвинского месторождения. Открыватель неоценимого богатства получил всего двадцать четыре рубля семьдесят копеек, да и то не сразу. Первые два рубля семьдесят копеек дал ему шихтмейстер Куроедов за проводы к горе. Вторые два рубля дал из своего кармана Татищев, когда ездил смотреть руду. Последние двадцать рублей Чумпину выдали в Горном управлении по генеральскому приказу. Возможно, Татищев и впредь не забыл бы вогула, если бы тот не потерялся. В протоколе, подписанном Татищевым, прямо сказано: «Да и впредь, по усмотрению в выплавке обстоятельства тех руд, ему, Чумпину, надлежащая зарплата учинена будет».
