Книга Меч и крест - Лада Лузина

«А если не найду? Разве он врал нам хоть раз? Как тогда возвращаться к Мише…»

Она напряженно вглядывалась в каждый метр. Левое Байковое считалось «старым». Но старые, дореволюционные могилы были перемешаны в дикий коктейль с не такими уж давними, и каждая третья была в паскудном, поросшем запустении покинутости, ненужности, брошенности. И впервые, наверно, Маше стало невыносимо от мысли, что когда-нибудь она умрет и окажется, ее существование, как и существование этих сотен и сотен тысяч, было не нужным совершенно никому и не имело ни малейшего смысла.

Какой убогой казалась любая человеческая жизнь, стоило измерить ее одним неотвратимым итогом — замусоренной, беспризорной могилой…

— Любопытное представление о смысле бытия, — прокомментировал Демон, и Маша, привыкшая, что ее мысли — сугубо интимная вещь, вздрогнула, словно тот бесцеремонно схватил ее за плечи. — Построить себе памятник побольше! — указал он на чей-то громоздкий монумент, подавивший ширококостным мраморным телом и время, и одиночество. — Как фараоны. Самых больших надгробий в мире вам достаточно, чтобы сделать из их имен культ.

— Нет, — запротестовала Маша, — нужно сделать что-то полезное, нужное.

— Нужное? Возьмем генерал-майора Байкова, героя войны 1812 года, — изрек тот тоном светского софиста. — Награждая его орденом Святого Георгия, император сорвал эту награду с собственной груди. Фамилия «Байков» была вытесана на стенах храма Христа Спасителя. Но все это стало прахом… А единственная память о герое — кладбище его имени. Забавно, не правда ли?

— Не правда! — разозлилась она. — Таких людей нужно помнить! Они не должны стать удобрением! Иначе все теряет смысл…

— Каждая жизнь имеет смысл, — парировал ее Демон.

— И когда ребенок умирает в два года? — с болью отпарировала она. — В чем был смысл жизни маленького Саввы? Ты можешь сказать?

— Да. Стать землей, удобрением.

Он издевался над ней!

И Маша замолчала.

«Вовк, Бондаренко, Коваль, Болтун, Козин, Тузик, Хохмач…» — тщательно читала она. И было странно, что смешные фамилии остаются с покойными даже после смерти — там, где видеть их было уже совсем не смешно.

— А почему тебя три? — спросила она после длинной тишины, только для того, чтобы спросить хоть что-то.

— А почему его три? — поднял он вверх указательный палец.

— Но в чем смысл триумвирата? Виктор Михайлович говорил, его богатыри — это тело, ум и душа…

— А может быть, сила, храбрость и честь? Жажда познания, радость жизни и воля к власти? Польза, честь и слава? Не знаю, — без интереса резюмировал он. — Я выбрал лишь одну из вас.

— Кого? — Маша остановилась, воззрившись на него с неожиданным, незапланированным любопытством.

— Тебя, — констатировал он, без намека на комплимент, — ты единственная могла войти туда первой. У тебя было целых пять минут.

— Но почему я? — изумилась она.

— Исключительно потому, что я видел тебя там — у Семадени, — вежливо объяснил он ей. — Я видел тебя сто лет назад, и там ты уже была Киевицей. Но ты остановилась у двери… И вас стало трое.

— А Кылыну? Ты видел там и ее?! — задрожала Ковалева.

— Увы, — недовольно признался ночноглазый. — Я просто знал: что-то не так… Как только Адриану Михайловичу поручили реставрацию Кирилловской церкви, я учуял беду. Что-то не так было с его женой. И я слишком поздно понял: дело не в ней… Эмилия Львовна была лишь побочной ветвью на древе Киевиц, и не ее вина, что сто лет спустя внучатая праправнучка родилась такой похожей на нее.

— Подожди… Кылына изменила историю?! — задохнулась от внезапного прозрения Маша. — Все должно было быть по-другому? Миша никогда не писал Прахову? Он даже не влюблялся в нее! Это Присуха! Да?

— Теперь мы не узнаем этого никогда, — подвел бесстрастный итог Демон. — Ибо мы знаем лишь то, что есть.

— Неужели ты не мог ничего изменить?! — топнула ногой Киевица.

— Я пытался, — угрюмо оправдался он. — Я послал ему Надежду — его будущую жену Надежду Забелу. Она жила здесь, в Киеве, училась в Институте благородных девиц. Они ходили по одним и тем же улицам. Ей исполнилось восемнадцать. И когда бы Михал Саныч встретил ее на восемь лет раньше, он был бы спасен… Именно так, — ответил он на ее еще не прозвучавший вопрос, — любовь неподдельная нейтрализует Присуху. Но я опоздал. За день до ее прихода он сказал, что больше не имеет нужды в этом знакомстве, и отказался встречаться с моей протеже. Наотрез.

— Потому что к нему пришла Эмилия, — деловито кивнула Ковалева. — Та, что была у Миши при мне, не была Кылыной. Она, правда, хотела помочь ему. Она была не похожа. И Адриан Михайлович говорил, что его жена была не похожа на себя. Да Прахова и не могла знать, что всего полвека спустя Лавра будет разграблена, Успенская взорвана и меч погибнет вместе с ней. Отнести меч в Лавру профессора попросила Кылына…

— Да уж, — с кривой усмешкой кинул он. — Прахова была только женщиной. Такой же противоречивой и непредсказуемой, как ее дочь. Как все вы… Всем вам лестно быть изображенными на иконе, — в упор поглядел он на Машу, мрачно встретившую его ночноглазый взгляд. — И все вы обожаете спасать мужчин, которых погубили. И губить их, спасая.

— Я не губила! Я спасла бы его! — страстно отреагировала Ковалева. — Я была бы с ним! Ты ведь можешь сделать это! Можешь? — заискивающе заглянула она в его непроницаемые глаза. — Верни мне ключ! А?

— Нет, — грубо отрезал он.

— Она отравила ему жизнь! — взвыла Маша. — Всю жизнь он писал ее! И первого «Демона». И второго — того, что видел его отец, — затрясла она разодранным альбомом. — Смотри, он так и написал в письме, «Демон» Миши был «злою, чувственною, отталкивающей пожилой женщиной»! Миша уничтожил его. И портрет Праховой на синем коне. Но он уже не мог остановиться… Он понял, что Демон составит ему имя. И все его демоны были — она! И его «Муза», и «Весна», и «Сирень»… Все толстоносые, круглоглазые, толстогубые. Один и тот же образ тысячу раз! Прахова, Прахова, Прахова… Только это не Прахова — это Кылына!

— Послушай… — Машин Демон наклонился к ней, и неожиданно его бездушный голос стал шепчущим, человечным. — Любовь лишает человека сил, но не лишает воли. То, что вы называете «своим демоном», — ваш выбор, который вы отказываетесь признать за собой.

— Он пытался! — возмущенно опровергла Ковалева. — Он написал «Демона поверженного». Он надеялся спасти свою душу, как Тамара! А в результате? Потерял ум! И сына… Твоя Кылына — дьявол. Дьявол!

— Теперь уже она? — ухмыльнулся он, выпрямляясь. — Я думаю, тебе стоит понять главное: Кылына не желала своей земле зла.

— Потому что зла не существует! — передразнила его Ковалева.

— Потому что то, что вы называете «злом» и «добром», слишком часто меняется местами, и в 800-м от Рождества злом считалась вера ведьм, и инквизиторов сожгли бы на костре как человекоубийц и еретиков. И сегодня вы ставите на пьедестал царя, а завтра сбрасываете его оттуда, как символ зла, и ставите на его место поэта, олицетворявшего для царя зло. И рассчитываетесь валютой, за которую вчера сажали в тюрьму на двенадцать лет. И мните добром восстановление храмов, которые разрушили, веря: это и есть добро… И Перун — бог огня, на месте древнего капища которого Владимир построил первый каменный храм, — тоже был для кого-то добром, а Иисус — демоном.