Книга Страсть новой Евы - Анджела Картер

Затем спохватился, что хочу есть. Голод свидетельствовал о ходе времени – по крайней мере, где-то вне моего герметичного мирка оно не остановилось. Голод обнадежил: я все еще жив. И, невзирая на голод, я заснул.

Меня разбудило позвякивание. Комната вновь обрела свой безобидный, по-детски розовый оттенок, а часть стены отъехала в сторону. Девушка! Ко мне собиралась войти живая девушка! Она катила перед собой тележку из нержавеющей стали, покрытую безупречно белой тканью, – побрякивало невидимое содержимое тележки. Эта девушка меня и похитила. Я узнал лицо, которое заметил, когда она подняла забрало, чтобы напиться воды; сейчас она была одета в спортивную майку – или футболку? – с трафаретной печатью впереди: картинкой по мотивам разбитого фаллоса, который приветствовал меня на въезде в этот город, и откровенные шортики из синей джинсы. Одежда не скрывала бо́льшую часть ее тела, тем не менее девушка не выглядела оголенной; она вела себя как женщина, которая в жизни не видела зеркала, ни разу не крутилась перед отражающим полотном, что уличает в наготе.

Вошедшая даже не кивнула в знак приветствия; без промедления взяла меня за запястье и измерила пульс с отрешенным видом профессионала, затем сунула в рот градусник, вытащила из-под ткани на тележке все необходимое для измерения давления и сразу его измерила. Кивнула – результат ее устроил. Проверила показания термометра, достала золотистый автоматический карандаш из кармана шортов и вписала какие-то закорючки в таблицу, прикрепленную к тележке зажимом; затем сняла крышку с тарелки, в которой очень кстати оказался суп, и, присев рядом, с ложечки меня накормила. Очень грамотно, пусть и без душевной теплоты, она вливала в меня синтетический на вкус, но не противный бульон. Затем предложила какой-то псевдомолочный пудинг из диетсписка для больных.

Когда я закончил есть, девушка сложила пластиковые миски – стук болезненным эхом отдавался в моей гудящей голове, – стянула покрывало и осмотрела мою опаленную наготу с таким равнодушным видом, что я раскраснелся от унижения, хотя это было незаметно, поскольку за целый день солнце основательно меня прожарило. За все время она не проронила ни слова. Мне ничего не оставалось, как подчиниться. Девушка обмыла меня теплой водой – аккуратно, но равнодушно, как обмывают труп. Потом вставила в розетку электробритву и сбрила мне щетину трех- или четырехдневной давности; последнюю моя щетину, хотя тогда я об этом не догадывался.

Она грамотно обработала тело антисептической мазью, и кожа так запылала, что я взвыл, но, уловив ее мельком брошенный взгляд, исполненный глубочайшего презрения, прикусил губу и на будущее твердо решил проявлять бо́льшую стойкость. Худощавое, с заострившимися чертами лицо моей похитительницы имело нездоровый землистый оттенок, белесые волосы были заплетены в две косички, а манеры не отличались вежливостью. И чем больше я ее разглядывал, тем больше понимал, что разговор лучше не заводить.

Побрив, помыв и обмазав меня, девушка нажала на часть стены, и та отъехала в сторону. Внутри оказался шкаф, из которого девушка извлекла футболку и шорты, совсем как у нее. Моя собственная одежда куда-то подевалась. Она помогла мне одеться и сурово, как гувернантка, вычесала мои довольно длинные золотистые волосы, изо всех сил дергая колтуны; я же, как настоящий мужчина, старался не морщиться. Волосы мои никто не расчесывал годами, последней была няня, которая срывала на детских лохмах злобу, пока я не развил привычку хныкать и хлюпать. Затем девушка нажала другую кнопку, и открылось большое зеркало. Я как-то упомянул, что сложение у меня довольно субтильное. Теперь, в одинаковой одежде, я стал выглядеть как ее сестра, только намного симпатичнее; она, кстати, учитывая иронию ситуации, при этом и бровью не повела. Только увидев, насколько меня поразили изменения во внешности, позволила себе улыбнуться краешками губ. Потом взяла меня за руку, и дверь, словно по волшебству, снова открылась. Мы вышли в круглый узкий коридор, в котором поверхности тоже выглядели неестественно: сквозило что-то скользкое, суррогатное, коварное, насквозь фальшивое. В Беуле миф надо создавать, а не впитывать с молоком матери.

Не соображая, где верх, где низ, как улизнуть, а самое главное – куда, я все же собрался с силами и рванул в сторону. Увы, похитительница мгновенно свалила меня с ног отточенным ударом, как тогда, в пустыне, и, осознав, что смысла бежать нет, я мирно поковылял за ней. Она со мной заговорила. Единожды. Сказала: «Больше всех на свете повезло Эдипу, ведь он с радостью принял свою судьбу».

При этих словах девушка удостоила меня невиданной улыбкой, полностью преобразившей ее лицо; лучезарная двусмысленная улыбка впавшего в транс сфинкса придала ей вид взбалмошной сумасшедшей.

Коридор вел по нисходящей вниз спирали. Свет здесь, будто имитируя закат, тоже был розоватым. Нам часто попадались по пути побочные ходы, уводящие в глубь земли, похожие на тот, по которому шли мы. Слышался слабый гул; казалось, его издают сами стены. Вибрирующий звук абсолютно нечеловеческой природы изредка перемежался бог знает откуда раздающимся бряцаньем металла.

Мы словно блуждали по дебрям внутреннего уха; хотя нет – мы забрались еще глубже, в сложную систему последовательных поворотов, в кальку с лабиринта самого мозга; я в этом лабиринте – Ариадна, а бледная рука моей спутницы – путеводная нить. Здесь было намного страшнее, чем на мостовых Манхэттена: я понимал, что ненароком угодил в совершенное зазеркалье, в место, о существовании которого даже не догадывался, и все здесь чистое, блестящее, стерильное как в операционной. Девушка, влекущая меня непреклонной рукой, была вооружена целомудрием, возведенным в такой Абсолют, что никому в мире не хватило бы силы и нежности, чтобы открыть ее замок. Истинное дитя эпического солнечного света по имени София. Саму девушку я боялся не так сильно, чтобы под скромной оболочкой футболки не заметить отсутствия левой груди, притом что правая была довольно развита, хорошей формы, пусть и скромна по размеру. Неприглядное увечье чуть смягчило мое сердце, хотя София вела себя со мной очень и очень прохладно. Я подумал, что бедняжка, верно, перенесла операцию, заболев раком; а ведь совсем молоденькая. Тогда я и не вспомнил, что жрицы Кибелы срезали себе грудь во имя своей матери.

Было очень душно. Несмотря на эпатирующую чистоту и искусственное освещение, казалось, что твердые как сталь стены плотным кольцом запечатали чудовищные секреты. И мне пришло в голову: вдруг я наткнулся на какое-то государственное ведомство, место, где тренируют агентов разведки? А может, тот синтетический бульон приправлен галлюциногенами? Или меня подвергали психологическому тестированию? Сколь усердно я ни силился гармонично увязать всю эту инаковость с тем, что мне было знакомо, искусственное устройство мистерии, что занимала здесь господствующее положение – вся эта странная музыка, афористические высказывания – неизбежно вынуждали меня думать о мистерии подлинной. Против собственной воли, несмотря на вопиющую фальшивость окружающего пространства, меня уже засосало; грубо склоненный к нужной вере, я был совращен.

Ниже, ниже, ниже по таинственной череде спиральных переплетающихся коридоров, оказывавших навязчивое очарование мандалы, словно я сам в некотором роде создал лабиринт, в котором лавировал, ведомый жесткой рукой Софии. Меня толкало вперед предназначение, влекло глубинное средоточие этой спирали – превозмогая страх, превозмогая нежелание. Раскинувшийся над нами тяжелый мир задавил отзвуки наших негромких шагов, нашего дыхания. Становилось все теплее.