Книга Сорок тысяч - Константин Нагаев

Она выгоняла его из дома сотни раз. Может быть, даже тысячи. Он собирал сумку, целовал меня и уходил, говоря: «Заяц, не волнуйся, она успокоитс, и я вернусь». И возвращался. Со своими байками и прогулками по темным улицам.

Когда мне было шесть лет, в жизни матери появился другой мужчина. Какой-то ухажер из прошлого. Дядя Олег. Пустое существо, работавшее то ли слесарем, то ли монтажником. Отец много мотался по командировкам. А он стал захаживать к нам. И он мне не нравился – от него пахло дешевым куревом, водкой и ложью.

А мать выставила отца из дома. Развелась и притащила это существо в наш дом. Мой и папин.

Он молчал, пил, приносил деньги. И из-за него меня рано укладывали спать. Я психовала и злилась, а мать объясняла мне, срываясь на крик, что это и есть «настоящий мужчина, которого она ждала всю жизнь».

«Настоящего» хватило на три с половиной недели. После чего он собрал вещи и без слов ушел к бывшей жене. Мать сидела молча на кухне, курила и плакала. А когда я подошла ее успокоить, отметелила меня по ногам ремнем. Не со зла. Нервы сдали.

Прошел еще год. У матери появлялись новые ухажеры, все из одной компании… К нам практически не приходили… Она возвращалась под утро, упираясь головой в вешалку, кричала: «А отец твой все равно козел и мразь! Он хуже всех и недостоин меня».

А я ждала воскресенья. Что бы сидеть с ним на кухне, пить чай, смотреть на звезды и снова узнавать мир, в котором нет места лжи и алчности.

В тот новый год я была с отцом и бабушкой, его матерью. Это были счастливые дни. Мы ели– пили, ржали над мультами, играли в карты и домино, в прятки, пускали петарды в залитое огнями небо, рисовали на снегу ангелов и раскрашивали лед акварелью.

Я готова отдать многое, чтобы вернуться в ту зиму, в маленькую квартиру на последнем этаже. Туда, где мне не надо было бояться быть собой. Туда, где был он. Мой самый главный принц.

И я знаю, что он всегда любил ее.

Через год, напившись на свадьбе друзей, мать позвонила отцу и позвала назад.

Он приехал… Она плакала, ругалась, снова плакала… А утром я проснулась, и он был здесь. Мой. Родной. Светлый. В тот миг весь фантастический мир стоял замерши за моей спиной и слушал. как бьется наше сердце. Одно на двоих.

Матери хватило на полтора года. А потом все пошло по накатанной. Скандалы, ссоры, крики до рассвета. Пропадания на ночь. Выбрасывание его вещей на площадку. Его сгорбленная спина в окне и детская вера, что он все равно вернется. Ведь он только мой.

И, несмотря на это, он все равно любил ее.

Думаю, у него были романы на стороне. Не могло не быть. Папа был красивым мужчиной, умным, с бархатно-вальяжным голосом и неплохой фигурой. Я не могу судить его за это.

Помню, мы гуляли по паркам, а чужие тетки смотрели на него таким взглядом… А я шла рядом и гордо сжимала его руку. Пусть завидуют, он только мой.

А мать брюзжала. И чем больше отец приносил домой, тем быстрее росли запросы. Мы хотели просто вместе съездить покататься на лошадях, но ей было не до этого, ведь она строила планы на будущее. Новая машина, шубы, курорты. Элитная школа для меня, сапоги какие-то…

Ее корысть не знала пределов. Отец отложил дома деньги на «ремонт» зубов, но она разворотила заначку и купила себе французский парфюм. Как-то раз, когда он, приехав с каких-то чертовых выселок, подхватил воспаление легких, она заняла ему деньги на лекарства… и при первом удобном случае отобрала их назад. Помню, как он ржал и плакал. Я не могла понять почему.

И весь этот ад усугублялся горой обстоятельств. Незамужней соседкой без перспектив к размножению, которая прописалась у нас на кухне наравне с сахарницей и геранью. Крайне православной семьей матери, в которой все были верующими в любовь и милость Божью, но чуть не поубивали друг друга на кладбище из-за наследства. Бабкой со стороны матери, бабой Мариной, которая не отличалась ни умом, ни добротой, и вся ее фантазия уходила на поливание грязью моего отца и выдачу мне пульта от телевизора, когда я уже просто доставала ее. Детей она, как и моя мать, не переваривала на дух.

И однажды мать не сдержала свою волну. Грязь прорвало – она текла со стен, из отдушин, из-под плинтусов. Она заменила воздух. Она просто чувствовалась на вкус.

И он ушел. Просто собрал вещи и ушел. Первый раз сам. Молча.

Я крикнула ей: «Мама, попроси прощения, пусть он останется!» Но в ответ только: «На хер его. Перед таким говном я еще не извинялась. Чтоб он сдох!»

И снова попойки. Ложь про то, что она задержалась у подруги. Какие-то нравоучения о превосходстве надо всеми. Крики. Эта соседка, согласная с матерью во всем… И серые будни… И суббота, когда я видела его. Он постарел. Осунулся. Старался, конечно, держаться. И даже время от времени бросал курить. Все выходные с ним были для меня событием. Он ни разу не повторился… И всегда рассказывал мне что-то еще новее… Никогда не говорил о ней. Хотя все еще любил…

Когда мне было тринадцать, он переехал в другой город. Там у него потихоньку наладилась жизнь… Он успокоился, но потом еще восемь лет кряду звонил мне каждый божий день, и мы могли трепаться обо всем. Я даже приезжала к нему на целый месяц. А он водил меня в театры, покупал сладости. И именно он научил меня лепить пельмени.

…Я училась на четвертом курсе, когда мне позвонили с его работы… Сказали сердце. Сказали ночью. Сказали, что все.

Я не. Я. Это не могло. Как так. Он не мог. И. Нет. Нет. Не он…

Я рванула домой. Мать была на больничном с простудой, и они с бабой Мариной пили на кухне чай, курили и…

И я залетела на кухню как была в сапогах и закричала: «Его больше нет! Слышите вы! Обе! Мой папа умер!»…

Мать уронила чашку, встала… Дала мне пощечину. Сказала, чтобы я вытерла следы и сняла обувь. И ушла в спальню.

А баба Марина… Эта старая сморщенная тетка в дурацкой кофте с цветочком, с пузом навыкат и глазами злой совы выдавила из себя: «Наконец-то Бог его забрал, этого дурака».

Я села на стул. Шарф сполз с плеч и змеей убежал на пол. Молча взяла кружку с чаем, который пила мать, и плеснула ей в лицо.

– Заткнись. Заткнись, ведьма. Заткнись со своим богом. Это вы его убили. Это вы…

Дальше не помню… Я вышвырнула ее из дома, выкинула ей за дверь шубу, сумку, шапку, сапоги… Она запричитала… «Доченька, успокойся, надо съездить, похоронить по человечески. У него ведь там квартира осталась»… А я просто сказала, что никогда больше не скажу ей ни слова. И не сказала больше никогда.

Закрыла дверь. Умылась. Успокоилась немного и пошла к матери.

Та сидела в комнате с открытым ртом, как будто задыхалась… Она посмотрела на меня снизу глазами загнанной под диван кошки. Пыталась что-то сказать, но не могла. Только заглатывала воздух и проседала. Весь ее апломб, весь гонор, вся спесь и жесткость таяли, как айсберг в аду, а в руке был вырванный клок ее волос. А во второй было его письмо. То самое, которое он написал ей в роддом. Когда я родилась… Маленький листок, который пережил все это вместе со мной.