Книга Плач Персефоны - Константин Строф

Их разговоры стали случаться практически ежедневно, по большей части – за едой. Нежин понемногу дал отвоевать эти избранные часы и проводил их отныне в скромном, но живом обществе, смущенный видом приготовленных для него блюд.

Ел он вместе с тем мало. Не в пример Ольге, наводящей на него близкое к страху удивление своим аппетитом и способностями, совершенно не оправданными скромным, даже местами хрупким телом. Она ела быстро, мелко гримасничая и часто облизываясь. В эти моменты, которые, думается, вовсе не считала интимными, она напоминала мышь или вроде того – лишь с очень крупными для своего рода глазами. От напряжения, производимого деталями ритуала, глаза ее останавливались и краснели, а кончик носа едва различимо белел. Все напитки без исключения она пила коротенькими пытками, вытягивая вслед за губами шею и щуря глаза. Отпив, глотала не сразу, а неизменно предваряла движение плоского кадыка полосканием рта, будя по первости у своего сотрапезника желание к безоглядному бегству – из собственного одушевленного дома, которого он, разделив с первым встречным, уже не слышал, не чувствовал его суточных пульсаций и знакомых смен настроений.

16

Вспоминается старая детская забава: если плотно сжать веки, то можно, не двигаясь с места, совершить чудное путешествие. Требуется лишь уединение и тихая печаль, что, собственно, не сильно рознит его с любым другим. Дополнительной помехой к этому блужданию может стать яркий свет. Во всяком случае, для тех, кто по ущербности не обладает стальными веками.

Не покидает уверенность, что почти все знакомы с той неназванной техникой, но желание хоть как-то описать испытанное понуждает верить во всеобщую неискушенность. Убедившись, что останешься непотревоженным, можешь начинать. Эффект тревожит ум гораздо ярче, если дополнительно надавить на веки свертками холодных пальцев. Или прыгнуть в прорубь… Но там уже все сложнее и невероятнее. Счастлив, кто одинок в детстве; и единственно – в возможности подобных путешествий.

Первое, что видишь, – лишь подрагивающая тьма, ничего не сулящая, бесконечная, видимая сразу целиком – в отличие от обычного, земного пятна резкости на размытом фоне. Чернота понемногу бледнеет и начинает лосниться в тех местах, где давят пальцы. Без предупреждений границы лопаются. Все пространство впереди словно вспыхивает, а затем тухнет, догорая лишь парой неприглядных пятен от забытых перстов-инициаторов; раскаленная же вороная поверхность неизвестной планеты мгновенно прорисовывается своим настоящим рельефом, составленным из бессчетного числа правильных охряных многоугольников, складывающихся, словно играючи, в сходящиеся к центру пирамиды, переходящие друг в друга круги. На все это отводится мгновение, и ты никогда не успеваешь до конца рассмотреть хотя бы часть дивного нового мира. Смелого, но застенчивого. В его толще появляются огоньки. Сначала совсем маленькие, но быстро растущие, спешно сжигающие все, ненароком открытое зрителю. Обретенное на мгновение пристанище выгорает в своей нови на глазах изнутри. И через секунду уже летишь в бесплотном, бесцветном пространстве, в окружении одноликих звезд, хранящих невозмутимость, уничтоживших, разделивших на свое множество только что созданное в тебе чудо.

В попытке достичь – или хотя бы разглядеть – недосягаемую, определенно обитаемую землю, пальцы вновь и вновь жмут податливые глазные яблоки. Но картина поворачивает назад все беднее, и беспросветно болят глаза, и отказываются смежаться вялые веки. А обретаемый обратно тривиальный мир рябит и подергивается дробной картинкой.

Самое глубокое из погружений в своем роде можно ощутить, поймав заодно сладкий момент зевоты, которая сама по себе пытается втянуть обе цветастые луковицы обратно в череп.

Череп же, невзирая на ощущения, остался в нетронутом виде. Пилад иронично отметил это про себя, посмотрев в зеркало. Прокашлялся, сгустив по морщинам тени, сложил ладони корабликом и затянул тенорком: «Человеческое в собственной своей персоне, если, не ровен час, совокупится с жалостью, обречено быть оболганным изначально. Загрязнение эмоций неминуемым писклявым субъективизмом с ранних лет не дает прозреть, уводя каждого в сторону от окружающего мира, погружая в мутные, не имеющие берегов воды. И всем придется сделать глоток. Ментальная та доля не обходит стороной даже гигантов. А там уж – кто запускает в бездонный резервуар кораблик, кто, наслаждаясь теплом, самозабвенно мочится в него, кто одухотворяет его безмолвие, кто строит крепости, неизменно уходящие вниз, а кто пускает поперек поезд и в запале бросает перед ним на карачки своих героинь». Пилад хохотнул и сделал движение пальцами, словно перелистывал страницы невидимой книги в поисках спрятанной закладки или скорее – купюры. А следом услышал уверенно поворачивающийся в замке ключ. Сдуру ему в очередной раз померещилось, будто он научился управлять предметами на расстоянии, но дверь со скрипом отворилась, он же все продолжал недоуменно перебирать пальцами.

17

Где-то было воскресенье. А Ольга, получается, явилась немного раньше обычного. Нежин почувствовал, как конечности его непроизвольно напряглись, но он заставил себя остаться на месте. Ольга прошагала мимо и выпила один за другим два стакана предусмотрительно приготовленного ею самой лимонада. Почти незаметная, но не скрытая до конца нервозность и подозрительный блеск по-детски бесцветных глаз насторожили Нежина.

– Сегодня крайне важный, отмеченный судьбой день, – начала она назидательно и привязчиво. Солнце подобру-поздорову заспешило к раззевавшемуся холмистому горизонту.

– Как странно бывает, да? – говорила она паре утиц, насупленно глядящих с декоративной тарелки. – Всего лишь другой человек говорит известные каждому слова, все те же вещи, а чувствуешь совсем иначе, в совершенстве иначе.

Было ясно, что причиняемые Нежину фразы взяты из какого-то предварительно перебранного внутреннего монолога. А чем не шутят, может быть, и диалога. Нежин тихонько встал и медленно пошел, но Ольга его остановила. Неизвестно, куда он украдкой держал курс, но точным было одно – прочь из кухни.

– Ты не желаешь меня послушать? – медленно произнесла она, с поднятыми бровями демонстрируя приличную выдержку.

Нежин кивнул.

– Что, не желаешь? – Ольга повысила голос, оскорбленно дернув при этом подбородком с продолговатой ямочкой сбоку.

Нежин торопливо покачал головой.

Ответы на выбор были получены, и Ольга самозабвенно продолжала:

– Там было тепло, совершенно уютно. Там во всем чувствуется… – она замялась, подбирая слово и усиленно накручивая при этом волосы на палец, точно собралась удить своим локоном. – Там чувствуется какая-то… правда, что ли… Истина, понимаешь?

Она строго посмотрела на Нежина. Он сдержанно подался вперед беззащитным лбом.

– Ты знаешь, такого совсем не ощущалось в храмах, в которых я бывала в своем поселке. Нет, там тоже было хорошо, – она бросила на него наставнический взгляд. – Не вздумай вообразить там себе чего-нибудь кощунственного. Слава богу, не я выбирала, меня выбрали и охранили от путей всевозможных неверных. Но здесь… Одним словом, Град. Здесь просто… по-другому. По-иному. В совершенстве по-иному, – она снова заулыбалась, точно ребенок, нашедший потерянную игрушку. – Здесь душа поет.