Книга Тайна семи - Линдси Фэй

Перед нами мелькала крохотная черная фигурка; она летела вперед, точно камешек, выпущенный из рогатки. Набросок, силуэт мальчишки, продирающегося через кустарник.

Я, разумеется, не имел ни малейшего понятия, чего от него ожидать. Но когда он достиг цели, даже заморгал от удивления.

– Бог ты мой, – тихо пробормотал мистер Пист.

Судя по густым восковым листьям плюща и толстым коричневым его стеблям, обвившим каркас, угодила в аварию много лет тому назад карета, ехавшая по Третьей авеню из центра к окраине. Наверное, лошади чего-то испугались и понесли. Такое тогда часто случалось. И лошади угодили в еле видную канаву на болотистом участке, поросшем сорной травой, в заброшенном месте, неподалеку от Ист-Ривер. Не было смысла гадать, по какой причине тогда владельцы так и оставили карету там. Задняя ее ось выступала под косым углом сквозь опавшую сухую листву. И даже если в этой аварии человеческих жертв не было, по состоянию кареты можно было судить, что пострадали лошади. Ни одно существо на свете не кричит так страшно, как умирающая лошадь. Этот жуткий крик словно пронзает все твое существо насквозь всякий раз, когда его слышишь. Нет, видно, карету сочли тогда негодной для дальнейшего использования. Но затем она все же пригодилась.

Трубочист подскочил к ней и радостно распахнул двойные дверцы.

– Мать честная, – прошептал я.

Чего там только не было внутри! Целая выставка. Весь пол уставлен ярко-синей керамической и фарфоровой посудой с отбитыми краями и трещинами; с гвоздиков обшивки свисают на веревочках осколки зеленого стекла; выставлены и отдельные предметы – в том числе керамическая роза с отбитыми краями, на обветшавших и грязных подушках сиденья красуется большой кусок речного гранита с искристыми вкраплениями. Тут были старые хрустальные подвески от люстр, сломанные пресс-папье, изящная бутылка из-под французского ликера – настоящий музей выброшенных за ненадобностью и давно позабытых владельцами предметов. Наверное, подумал я, до того, как присоединиться к полку городских трубочистов, мальчишка жил где-то поблизости. Вполне возможно. Но узнать, так это или нет, мне не суждено. На бездомных детей в наших краях обращают не больше внимания, чем на муравьев под ногами.

А в витрине, небольшом стеклянном ящичке, прислоненном к противоположной от входа дверной панели и украшенном ниткой дешевых янтарных бус, приютилась среди этих piece de resistance[16]миниатюра кисти Жана-Батиста Жака Огюстена. Слегка склонив головку набок на фоне скандально розового летнего заката, на нас кокетливо взирала пастушка. Изгибы пальчиков и грудей игриво перекликались, и еще казалось – она вот-вот признается в чем-то прекрасном и необыкновенном, и как раз подбирает слова восхищения, пробует их на вкус.

Трубочист с торжествующим видом указал на нее.

Я протянул руку и вытащил миниатюру из ящичка с желтоватыми стеклами. Тут мальчишка напрягся от волнения. Я уселся на подножку кареты, снял широкополую шляпу, положил ее на колено.

– Эта картина из дома на Пятой авеню. Это ведь ты чистил там каминную трубу?

Он протер глаза грязными от сажи руками. Потом поднял голову и посмотрел, но не на меня, на миниатюру.

– Тебе не мешало бы знать, парень, что это называется воровством. Почему ты украл чужую собственность?

Он яростно замахал маленькими кулачками в воздухе. Нанес около дюжины ударов в разных направлениях, затем развел руки, словно пытаясь объять необъятное, а в конце этой пантомимы стал удрученно, даже отчаянно ломать пальцы.

– Понимаю, у них полным-полно произведений искусства, и они толком не знают, что с ними делать. Мне страшно жаль. Но у этой картины уже есть дом.

Я заслужил сарказм и злобу, промелькнувшие в его воспаленных глазах. Он так и ожег меня этим взглядом. Я обманул его, только сейчас мальчик осознал это. И, что еще хуже, я прекрасно понимал; любить нежную и юную пастушку будут куда более страстно в этой полуразвалившейся карете, чем в том снобистском складе произведений искусства на Пятой авеню. Лучше б уж никогда в жизни не слышал я этой фамилии, Миллингтоны, богом клянусь!

Вырвав листок с наброском из записной книжки, я протянул его насупившемуся мальчишке, который стоял и носком ботинка пытался проковырять ямку в мерзлой земле.

– Вот, держи. Портрет твой. И еще я не собираюсь наказывать тебя за кражу. Но только обещай, что никогда больше не будешь этого делать. Собирать всякий мусор – это одно, но воровство тебя погубит. Будем считать, что ты украл произведение искусства в первый и последний раз.

Пискун потянулся к портрету. Вполне вероятно, считал, что лучше уж иметь хотя бы мою картину, нежели вовсе никакой. Он быстро сделал выбор.

– Нет, сначала пообещай, – продолжал настаивать я.

Мальчик пообещал – сердито пожал плечами. Затем отер слезы рукавом.

– Как тебя звать? – спросил мистер Пист. – Я Джакоб Пист, а это Тимоти Уайлд.

У мальчишки вытянулось лицо. Он заморгал, уставившись на покрытую мхом спицу в колесе, потом решительным жестом сунул руки в карманы.

Я подумал, что он сирота. Только мы, сироты, бываем столь независимы и серьезны, точно вам говорю. Но мы с Валом, по крайней мере, осиротели позже, и знали свои имена – неважно, что, кроме них, у нас больше ничего не было. И были уже достаточно взрослыми, чтобы помнить семью, давшую нам имена. Ведь зачастую имя делает человека. Представить себя на месте мальчишки, у которого украли столь личностный атрибут, просто невозможно.

– Тебя ведь как-то называют? Ну, хотя бы здесь, где ты живешь, – заметил я. – Как зовет тебя твой хозяин, начальник трубочистов?

Тут он содрогнулся всем телом. И на лице его возникла такая гримаса, точно больше всего на свете ему хотелось в этот момент вылезти из собственной шкуры.

– Ладно, неважно, – поспешил заметить я. Просто не в силах был видеть это выражение на его лице, от которого сжималось сердце. – А как бы ты хотел, чтобы тебя звали?

Ресницы, пропыленные и густые, затрепетали, точно крылья. И губы он теперь уже не сжимал так плотно.

– Гениальная идея! То, что надо, – закивал мистер Пист.

– Да пошел он к чертям собачьим, этот твой начальник. Это имя будет принадлежать тебе навеки. Ну, попробуй, придумай себе самое крутое имя на свете!

Мальчик призадумался. Довольно долго стоял с мрачным замогильным видом, поджав губы. А затем личико его озарилось, и он указал на пастушку с картины.

– Мужчина, который ее нарисовал? Его звали Жан-Батист Жак Огюстен, – сказал я.

Маленький трубочист закрыл глаза и словно перебирал все эти звуки в уме. А меня вдруг охватил приступ необузданного счастья. И радость эта была сродни резкому порыву ветра, от которого вдруг распахиваются небеса, прежде затянутые серыми тучами. Никогда не забуду взгляды, которыми мы с мистером Пистом обменялись секунду спустя. Теплыми и понимающими – так смотрят мужчины, передающие друг другу флягу с выпивкой. И все благодаря этому маленькому трубочисту.