Книга Тайна семи - Линдси Фэй

– Привет, – весело обратился к нему я.

Он забренчал колокольчиком еще громче и заулыбался. Но обмануть меня ему не удалось – я сразу понял, что мальчонка еле жив. Во всяком случае, истощен до крайности, о том говорили тоненькие запястья. Улыбка хоть и вымученная, но красивая.

– Доводилось чистить трубы в этих краях?

Кивок, длинные ресницы смахнули слезинки, выкатившиеся из карих глаз с покрасневшими белками.

– Знаешь, что это такое? – И я дотронулся до медной звезды.

Он пожал плечами. И тут меня словно крапивой ожгло. Мне приходилось постоянно напоминать взрослым о существовании такого органа, как полиция, уже не говоря об этом шестилетнем беспризорнике, живущем в каминах. Вспомнились слова Грейс, сказанные на прощание.

– Ты говорить умеешь? – спросил я.

Он отрицательно замотал головой, потом приподнял подбородок и поднес колокольчик к уху.

– Так, ясно. Я понял, что ты меня слышишь. Но ведь ты немой, верно?

Малыш скроил скучающую мину. Она словно говорила: да вам-то, черт побери, какое до этого дело? Мы с Пистом переглянулись.

– Да, тогда допрашивать его будет настоящей морокой, – заметил Джакоб.

Нахмурившись, я пытался сообразить, какую следует применить тактику. Ясно, что ребенок никогда не жил в специальном заведении, где обучают языку глухонемых. И даже если б кто-то и озаботился показать ему буквы, я бы наслушался от него разных небылиц – к примеру, о бродячих свиньях, перелетающих через Гудзон. Скажи нам, где миниатюра. Ты не крал в последнее время никакой картины? Мы не сделаем тебе ничего плохого, но абсолютно уверены, что именно ты стащил миниатюру Жана-Батиста Жака Огюстена. Все это звучало как-то слишком грубо, прямолинейно… да нет, просто смешно. И тогда я присел перед ним на корточки.

– Скажи, ты любишь живопись? – спросил его я. – Ну, разные там картины?

Колокольчик умолк. Затем с какой-то детской радостью – через месяц, даже меньше, от нее не останется и следа – мальчик закивал.

– Какие картины?

Он быстро опустил колокольчик на землю. Затем прямо передо мной нарисовал пальцами квадрат и приложил к нему ладонь. Затем словно из воздуха в этой «раме» материализовалась ваза, и он снова приложил к рисунку ладонь. А затем широко раскинул руки, словно обнимая все и вся вокруг, вскинул ладонь, показывая, что закончил, и уставился на меня, склонив курчавую головку набок.

Я обернулся к Писту и спросил:

– Вы все поняли? – И почувствовал, что голова у меня закружилась.

– Полагаю, мистер Уайлд, лучше будет сказать, что понял, – ответил тот с восторгом и едва ли не благоговейным трепетом.

– Я тоже очень люблю живопись, – сказал я пискуну-трубочисту. – Картины с вазами и все такое прочее. Вообще всякие картины.

И при этом постарался подпустить в голос как можно больше искренности и дружелюбия. Мне в жизни довелось встречать самых странных и необычных людей, но еще ни разу я не видел беспризорника, который изобрел собственную версию языка жестов. И еще на редкость понятливого.

– Когда-нибудь видел, как рисуют картину?

Ответ был отрицательный. Он с тоской и сожалением покачал головой.

– Хочешь, я тебе покажу?

Метла и колокольчик отлетели в сторону – с такой резвостью он бросился ко мне.

– При вас случайно нет записной книжки, мистер Пист?

Через секунду на колене у меня лежал листок бумаги, а в пальцах был зажат огрызок карандаша. Мальчик подошел и с интересом наблюдал за моими действиями. Честно признаюсь: я сразу понял, что забросил крючок с наживкой, от которой рыбка будет просто не в силах отказаться. Мне нужно было вернуть миниатюру Жана-Батиста Жака Огюстена; мне хотелось доставить пусть и недолгую, всего на десять минут, радость этому мальчугану. Возможно, оба эти намерения были совершенно искренни, но нельзя сказать, чтобы чисты. Как бы там ни было, но я очень быстро завершил портрет трубочиста.

Тот поднял голову и удивленно, даже восторженно смотрел на меня глазами с припухшими веками.

– Ну, как тебе, нравится? – спросил я.

Мальчик провел кончиками пальцев по лицу, ощупал выпуклый лобик, полные, слегка выпяченные губы, провел сверху вниз по курносому носу. Зеркала не было, но такому сообразительному ребенку оно и не нужно. И во время этого обследования улыбка его становилась все шире.

Думаю, что я еще никогда не гордился так своим умением рисовать, как в тот момент. При других обстоятельствах этот трюк был бы бесполезен.

– Самое потрясающее произведение искусства, которое мне доводилось видеть, – восторженно заявил мистер Пист.

Грязные пальчики порхали над листком из блокнота. Я отодвинул рисунок, мальчишка придвинулся ко мне и просительно заглянул в глаза. Он так и дрожал от желания и нетерпения, и я угадал, а не услышал его вопрос.

– Ладно. Он твой. Но бесплатно ты его не получишь.

Он схватил метлу и колокольчик.

– Нет. Камина у меня нет, так что и чистить нечего. Я ведь уже говорил, что очень люблю живопись. Вот тебе картина. А теперь покажи мне какую-нибудь другую, на которую ее можно обменять. Есть у тебя что-то стоящее?

Тут личико его словно озарилось – такую неподдельную радость можно наблюдать лишь у маленьких детей. До того, как между жертвой и мучителем будет проведена разграничительная черта, до того, как страдание станет следствием жестокости. До того, как хитрые взрослые заставят приобрести дешевую побрякушку.

Мальчишка вихрем помчался по Третьей авеню, не обращая внимания на плотное движение; мы поспешили следом. Писта едва не переехал двухколесный экипаж с местами для собак под сиденьями, переделанный в открытое ландо; в нем сидели дамы в темных мехах и попивали шампанское. Один раз пришлось остановиться посреди дороги и пропустить омнибус, двигающийся на большой скорости. Но все мы трое вышли из этой гонки целыми и невредимыми. Мальчишка свернул к северу и бежал по краю дороги; мы с трудом поспевали за ним, раскидистые ветви дубов отбрасывали темные тени в молочно-белом воздухе.

Миновав десять – двенадцать кварталов, мы покинули город и оказались практически в сельской местности, центром которой являлся Бельвю Алмхаус. Мы почему-то имеем привычку загонять наши благотворительные институты как можно дальше от центра города – в отличие от заведений, демонстрирующих пороки, сравнимые по разнообразию разве что с цветами радуги. Лишь фанатичные реформаторы осмеливаются выходить здесь на улицы, как, к примеру, делала Мерси – шла себе, перекинув корзину через плечо, с убийственным спокойствием в глазах. Ко времени, когда мальчишка свернул с Третьей в эти леса, все улицы, пересекающие авеню, были уже немощеными. Окрестности все больше приобретали характер «решетчатого дизайна» – квадраты лесных участков чередовались с пробелами пустырей; последние бросались в глаза, напоминая незаполненные страницы дневника. Теперь под ногами у нас из земли выступали корни деревьев, а стройные вязы и клены росли как попало, а не ровными рядами. С голых веток – они четко вырисовывались на фоне размытых холодных красок неба – кричали птицы; стали попадаться и разные мелкие дикие животные, бросающиеся в заросли засохшего папоротника при нашем приближении. Один раз мне даже удалось разглядеть рыжий кончик лисьего хвоста – плутовка пронеслась по голой нервной земле в поисках пищи и пристанища на ночь.