Книга Смытые волной - Ольга Приходченко

Что мне делать, как ей такое сказать? Она последнее время и так на меня дуется. Не знаю, за что, может, завидует. Меня через два года работы перевели в старшие экономисты, так что я теперь уже на равных со своей наставницей. Мне ничего не стоит при ссоре с ней отфутболить ей папку обратно, если она вздумает ее запустить в меня. Но мы обе понимаем, что тянуть этот воз и маленькую тележку кроме нас некому, и помогаем друг дружке, как можем. В общем, не разлей вода и на работе, и после. А Гуревич невольно отошла на второй план. Все время она ко мне в претензии: мол, я ее никуда с собой не беру.

Ей очень нравится Юра Воронюк, тридцатипятилетний ловелас. Это давняя история, тянется еще со школы. Лично я его органически не воспринимаю как кавалера, а ей он нравится. Но, к сожалению, она не в его вкусе, и здесь уж точно ничего не попишешь. Я как сводница (чего только не придумывала) пыталась заарканить его, затащить в кино, чтобы мы втроем пошли, а дальше пусть сами разбираются, но Юра совсем взрослый мужчина, и все мои уловки раскусывал, пресекал на корню.

С работы мы возвращались вместе, сидели рядом с ней в автобусе, и язык не поворачивался начать такой неприятный, подлый разговор. Уже к моему дому подошли, начинаем прощаться, Лилька говорит: пока, до завтра. Какого завтра? Завтра не должно уже быть.

– Лилька, слушай, зайдем ко мне, пожрем и куда-нибудь рванем.

Она заметно повеселела, хотя и так настроение у нее было отличное, всю дорогу с базы тарахтела, рассказывая о своих последних рабочих приключениях. Мы вкусно поели, попили, бабка крутилась на кухне, бурчала что-то под нос, намекала, что уже поздновато, рано вставать, пора расходиться, завтра договорите. Опять это – завтра.

– Оль, у тебя что-то случилось? Грустная ты какая-то. Я же вижу, ты места себе не находишь. Поделись, мы же подруги.

– Случилось, Лилька, пошли во двор или лучше к тебе домой.

Риты Евсеевны не было, она раньше двенадцати часов ночи редко появлялась. Я и решилась. Выпалила все, как из пулемета, не останавливаясь. Лилька молчала, только изредка всхлипывала и нервно теребила волосы.

– Что ты молчишь? Вы действительно решили уехать?

И вдруг она, не заикаясь, как заорет:

– Ненавижу вас всех, ненавижу. Мама, думаешь, заторчала в своей парикмахерской? Да ее оттуда тоже уволили, ходит теперь до ночи по домам, подрабатывает. Подавитесь этой работой. Мы все равно отсюда уедем, никто не остановит. Будь проклят тот день и час, когда нас заманили в этот социалистический рай. Как мог папа поверить в эти сказки? Что ему не сиделось в Харбине? На родину потянуло. Спасибо тебе, родина, приютила, нищими сделала.

Такой свирепой свою подружку я никогда раньше не видела. Рита Евсеевна еще могла иногда завестись и, не стесняясь, проклинать все на свете – и свою загубленную жизнь, и эту гребаную страну. Но чтобы Лилька… Никогда. Она же страшная трусиха. Мне так обидно стало: столько для нее делала, и нате вам, отблагодарила.

– Могла бы хоть предупредить, что вы затеяли. Теперь из-за тебя и у меня неприятности, а оно мне надо. Кадры велели у тебя заявление взять. Можешь больше на работу не выходить.

Меня вдруг тоже понесло, что, мол, к ним по-человечески относились, квартиру, да, не дали, только комнату, а скольким и это не светит, по общежитиям всю жизнь мотаются, институт закончила, на работу устроилась. Потом жалела, что так набросилась на нее, патриотизм взыграл, комсомольский дух наружу выплеснулся. А мы как мучились в своем сарае на Коганке, не приезжие, коренные одесситы не знаю в каком колене. Дед, бабка, мама с Леней и мы с Алкой, Ленька потом еще и женился. И все в одной глиняной мазанке, сортир на улице. Деду трехкомнатную квартиру обещали, ну как же – уважаемый человек, всю жизнь на одесский порт корячился, орден Ленина первый получил, а помер от военных ран не вовремя, так про все заслуги забыли, еле эту двушку отстояли на Шестой Фонтана.

– А я буду ходить, вам назло, и никто не имеет права меня выгнать. Я теперь единственная кормилица. Сколько будут канючить с оформлением документов, месяц, два, полгода, год, не знаю. Пока не уедем, с базы ни шагу. До последнего дня. Ты, что ли, будешь меня кормить или эти сволочи? А комната? Да подавитесь; чтоб она провалилась вместе с домом и всеми вами!

Лилька стала снова безумно заикаться, перекошенное от злости ее лицо покрылось потом, пена летела у нее изо рта. Не проронив больше ни слова, я тихо удалилась, аккуратно прикрыв за собой дверь. В их парадной и прежде никогда не горели лампочки, однако свет с улицы позволял различить хоть контуры лестниц и перил. А сегодня был полный мрак, как только родители водят детей в детский сад на первом этаже, ничего же не видно, ушибить ребенка можно.

Оказавшись на улице, я невольно отшатнулась назад. Совершенно белый густой туман плотно облепил меня со всех сторон. Как в фильме ужасов, который смотрела в летнем кинотеатре на Шестнадцатой станции Большого Фонтана. Он, как чудовище, опускался откуда-то сверху, прижимая меня к земле. Ее не было видно, как саму себя, ни рук, ни ног. Может, я стала привидением от Лилькиных проклятий. Страх вдруг крепко скрутил меня железным обручем, какие на бочках с вином. Было такое ощущение, что я окунулась в грязную воду вместе с головой. Дышать стало тяжело, не хватало воздуха, я старалась глотать его, как можно шире раскрыв рот. На языке чувствовала неприятную соленоватость, будто только что выпила рассола. Одежда вмиг намокла вместе с волосами.

Я принялась махать руками, чтобы как-то раздвинуть эту неприступную белую стену. Крикнула, но звук комком застрял в глотке. Где-то совсем далеко простуженно, еле уловимо шумел маяк бакен. Этот звук с детства вызывал у меня животный страх. Как, должно быть, страшно тем, кто находится в такую погоду в море. На суше тревожно, а там… С трудом различая кромку своего дома, я мелкими шажками, наконец, добралась до собственной парадной. Дома, тихо проскочив на кухню, подогрела молоко, немного успокоилась. Что делать? Так патриотическая спесь уже улетучилась, растворилась в тумане. Осуждать Лильку и ее маму, зная всю их нелегкую судьбу? Но как утром ехать на работу вместе с ней в одном автобусе, я не представляла.

Я закуталась в старое бабкино пальто и выскочила на балкон покурить. Странный треск или стук отвлек меня от моих мучительных мыслей. Я вздрогнула, перегнулась через балконную решетку, крепко держась за нее руками. Ничего не видно. Опять воцарилась мертвая тишина. Туман еще гуще; как волны в шторм накатываются на берег, так и он мощно наплывал на мостовую и несся по ней так стремительно, словно старался поскорее выбраться из туннеля или аэродинамической трубы.

Алка выскочила на балкон:

– Что ты здесь делаешь?

– Ничего я не делаю, курю. Слышала треск? Может, дерево старое рухнуло?

Внезапно разом вспыхнул свет в окнах многих квартир, на парадной захлопали двери. Дружок заметался по коридору, безумно лая. Бабка заорала, чтобы мы немедленно одевались и сразу на улицу. Это землетрясение! Мы услышали крик бежавших по лестнице соседей. Весь дом пришел в движение. На улице в полном тумане было спокойно. Соседний «генеральский» дом как безмолвно спал, так и продолжал спать. Только из Лилькиного двора доносился шум и чувствовалась какая-то суета, как у нас. Их пришибленная пятиэтажка – три первых этажа нормальные, с потолками под три метра, два других достроены, типичные «хрущевки», когда подпрыгивать не надо, чтобы достать до потолка, – выглядела подобно букве «г». В углу в подвале размещалась кочегарка, которая нас отапливала. То ли грунтовые воды, то ли пустоты после выборки камня ракушечника под фундаментами, но наши оба дома стали проседать и трещать.