Книга Будьте здоровы и держите себя в руках - Андрей Бильжо

Удивительно, но я совсем не расстроился из-за произошедшего. Просто было жалко испорченную вещь и немного неловко перед родителями, что кто-то считает их сына козлом, – хотя бы и всего-то один человек. А вдруг придется доказывать родителям, что это не так?

Было какое-то недоумение и чувство несправедливости.

Так я и проходил с этой папкой весь учебный год. Сначала, когда шел в школу, следил за тем, чтобы эти два слова были повернуты к моему туловищу, а потом стал про это забывать, привык и не обращал на сомнительное утверждение Балтабаева никакого внимания. Мои одноклассники тоже привыкли. Не к тому, что Бильжо – козел, а к этой надписи, то есть не к ее содержанию, а исключительно к форме.

Иногда, влезая в Интернет, чтобы посмотреть важные новости, я просматриваю и комментарии к моим постам. Кого-то я “жгу” (бедные); кого-то просто радую; кто-то где-то меня видел, что вполне естественно; кто-то меня критикует (пускай). Но почему без всяких аргументов, иногда вновь возникает знакомое с детства “Бильжо – козел”?

Миша Балтабаев начеку.

Будьте здоровы и держите себя в руках.

13. Про дежурства вообще и в частности

Давненько я не был дежурным.

А здесь попросили подежурить. Неважно, где, зачем и по какой причине. И я стал дежурным на несколько часов.

Еще было такое противное слово и, наверное, есть – “дежурант”.

Дежурство – это всегда большая ответственность. Быть дежурным приятно, потому что ТЫ временно главный среди своих. Можно же чуть-чуть потешить свою гордыню.

Быть дежурным тревожно, потому что если что-то не так, то ТЫ отвечаешь. ТЫ же главный среди своих. ТЫ несешь ответственность. ТЕБЯ всегда могут спросить: “Ты дежурил?”

Быть дежурным интересно, потому что дежурства часто дарят встречи с неожиданным.

Дежурства – это всегда маленькие приключения.

Когда дежурство кончается, становится, безусловно, легче. Но и немного жалко, что оно кончилось.

Дежурства всегда запоминаются именно потому, что это необычные дни жизни.

Начинается все со школы – с нее вообще все начинается. На рукаве красная повязка с одним словом – “дежурный”.

“Бильжо, почему тряпка сухая?” – и ты бежишь с сухой “меловой” тряпкой в туалет. С тряпки сыплется мел, и ты тоже весь в мелу. В школьном коридоре тишина. Из классов через дверь доносятся голоса учителей. В туалете ты полощешь тряпку под струей холодной воды. С тряпки стекает белая, как молоко, жидкость. Потом эту тряпку ты выжимаешь. А руки вытираешь о школьные брюки. Обо что же еще? В день дежурства это приходилось делать много раз. Потом кожа на пальцах рук становится сухой и шершавой.

На первом курсе медицинского института дежурства были страшными. И очень неприятными. Даже не знаю, рассказывать ли вам об этом? Ладно, расскажу. Слабонервные могут этот кусочек текста пропустить. Можно начать читать с абзаца, который начинается со слов, для части читателей, возможно, знакомых: “Когда я работал психиатром…” Для остальных расскажу.

В обязанности дежурных (их было двое и всегда юноши) входила доставка трупа в анатомический театр. Дежурные должны были спуститься в подвал, в котором в ванных с формалином лежали эти самые трупы. Запах ел глаза и нос. Ни смотреть, ни дышать было невозможно. Дежурные должны были достать труп из ванной, положить его на носилки и нести. Наверх. По крутой лестнице. Это было особенно ужасно. Труп все время съезжал с носилок вниз. Если ты шел сзади, то пятки трупа были прямо перед твоим носом. Потом труп укладывали на секционный стол. Студенты собирались вокруг, и начиналось спокойное занятие. Это было, надо сказать, суровым испытанием. Сейчас я, уже много чего повидавший, не смог бы его пройти. Я и тогда-то был чувствительным мальчиком, а сейчас… Сейчас мальчиком быть перестал, конечно, но в смысле чувствительности ситуация, кажется, значительно усугубилась.

“Когда я работал психиатром в маленькой психиатрической больнице”, я дежурил в приемном покое и по больнице. Это два разных типа дежурств.

Немного отвлекусь… Как-то жарким летом на Тверской, а тогда это была улица Горького, во внутреннюю, нежную часть левого предплечья меня укусила злая московская оса. Боль была такая, что я на доли секунды отключился. Я вообще не понял, что произошло. Просто как будто выключили свет – то что называется “потемнело в глазах”.

Когда пришел в себя, себя я обнаружил держащимся за фонарный столб. Рука стала отекать на глазах – как в мультфильме. Через несколько секунд это была уже не рука, а какая-то розовая докторская колбаса – за 2,20.

На следующий день я дежурил в приемном покое – той самой маленькой психиатрической больницы. Рукава у халата были закатаны. Мне так было легче. И вот в приемный покой поступает чемпионка мира по художественной гимнастике (в прошлом) в состоянии острого психомоторного возбуждения. Она была крайне агрессивной – что-то кричала и ложиться в больницу, естественно, не хотела никак. Справа и слева от нее стояли санитары. На всякий случай. Я чемпионку мира всячески уговаривал остаться у нас в клинике и полечиться. Ну или сделать хотя бы укол. Она не соглашалась ни за что. Тогда санитары взяли ее за руки, и тут она как-то невероятно прогнулась и сделала какой-то необыкновенный чемпионский поворот, потом какой-то немыслимый шпагат и укусила меня во внутреннюю, нежную часть правого предплечья. Больно было так, что я на некоторое время отключился. В глазах стало темно. Как будто выключили свет. Когда я пришел в себя, чемпионка мира уже притихла – и даже с любопытством посмотрела на следы своих зубов, которые оставила на моей руке. Оттуда сочилась кровь.

Коллеги мне наложили повязку, и я продолжил свою дежурство.

Потом все врачи, которые со мной работали, еще долго спрашивали меня – ерничая, конечно, – чей укус приятнее: московской злой осы или чемпионки мира по художественной гимнастике?

Ночью, во время обхода, эту чемпионку я проведал. Точнее, она требовала, чтобы к ней пришел “тот самый доктор”. Она уже была спокойнее. Поинтересовалась, как моя рука. И посоветовала, не без иронии, сделать мне йодную сеточку.

Сливочное масло во многом было опосредованным мерилом в служебных отношениях. Тому, кого больше любит повариха, она клала больше сливочного масла и сахара в чай.

Дежурному врачу, который снимал пробу на пищеблоке (это была его обязанность), масла клали столько, что каша или пюре плавали в нем.

Когда дежурил я, то, к ужасу работников пищеблока, отношения со мной у них не складывались никак. “Язык масла”, а заодно и “язык сахара”, исчезал. Я предупреждал сразу: “Каша – без масла. Чай – без сахара!” На пищеблоке меня никто не мог понять.

Почему-то именно масло во времена дефицита любили воровать. Именно за маслом пристально следили. Оно было символом… А вот чего – непонятно.