Книга Большой Гапаль - Поль Констан

Какая разница, продолжается ли мир по ту сторону ворот, ведь мы сохранили свои сокровища, мы здесь в ожидании Апокалипсиса, подобно Ною, который, в ожидании Потопа, построил Ковчег, чтобы спасти животных.

— А я их здесь совсем не вижу, только несколько пчел, мушек и бабочек, но это совсем маленькие животные.

— Вы забыли, что есть еще лошади в конюшне, волы в стойлах, поросята в свинарнике, много домашней птицы, голубые цесарки, белые индюшки…

— Но я не о тех животных, которых едят, я говорю о диких: грифонах, львах, леопардах, единорогах.

— Но как же, малышка, ведь все они есть на нашем гербе!

— Ну конечно, где же моя голова, Тетя, мы ведь у себя здесь, как Ной в своем Ковчеге, хотя то, что защищали мы, давно исчезло, а то, что спас он, осталось!

— Мы сделали гораздо больше, чем он. Он сохранил лишь свое потомство, а мы открыли двери стольким женщинам, которые, останься они снаружи, погибли бы при первых каплях.

— А как же мужчины, Госпожа?

— Вы мне как раз о них напомнили. Нам ужасно не хватает вашего отца, который уехал на войну, и нашей гвардии, рассеянной неизвестно где. Разразись Апокалипсис прямо сейчас, у нас остался бы только наш господин Панегирист, весьма сомнительная ценность, а если их пол вымрет совсем, то и наше племя исчезнет тоже. Какое несчастье! Впрочем, если бы исчез Господин Коадьютор, который находится во множестве мест одновременно, только не там, где ему надлежит быть, — я бы не слишком расстроилась. Ибо и так ясно, что все должно погибнуть в огненном ливне. В час, когда появится раскаленное облако, все, что не окажется под нашей защитой и покровительством, исчезнет в пламени Апокалипсиса.

8

ВКУС СЧАСТЬЯ

— Свет жаждет преследовать вас повсюду, время стремится выгнать вас из вашего убежища, мужчины мечтают спугнуть вас, как зайца из норы, чтобы вы удирали под их улюлюканье, — вскричала София-Виктория, удалясь в приемную, где ей надлежало заняться некоей политической обязанностью, одной из тех, что терзали ее сердце.

Оставшись на аллее в обществе Кормилицы, Эмили-Габриель понимала, что большой монастырь оказался под угрозой, как сверху, так и снизу, как снаружи, так и изнутри, против него плетется заговор, угроза неумолимо стучится в двери и подтачивает самые толстые крепостные стены, подобно тому, как море подмывает основания скал. Имя Бога отныне уже не могло уберечь от этой угрозы, чтобы справиться с нею, однажды должны прозвучать трубы Апокалипсиса. Дабы воскреснуть, прежде надлежало исчезнуть.

Теперь, когда она понимала, что все преходяще, это самое «все» приобретало для Эмили-Габриель особое значение, деревья в саду и камешки на тропинке аллеи, порхающие насекомые и ползающие по земле гады. Она составляла их опись, как потерпевший кораблекрушение считает и пересчитывает предметы, которые подарило ему море, выбросив с последней волной, и которые теперь составляли его единственное сокровище. И это было в своем роде самое прекрасное восхваление Господу, которое девочка могла подарить Мирозданию.

Так, однажды через дыру в стене, наклонившись подобрать улитку, которую Бог пожелал спасти, но та, не подозревая об этом, собиралась воспользоваться этой дырой, чтобы ускользнуть, она увидела общество, о существовании которого прежде не подозревала: это была толпа маленьких человечков, они шли как бог на душу положит, то есть как попало, подпрыгивая, жестикулируя на ходу, толкаясь, крича и громко распевая песни. Эмили-Габриель, удивленная при виде созданий, столь похожих на нее, чувствовала одновременно отвращение, оттого что они тоже принадлежали к священной части вселенной, и сожаление, что эти очаровательные маленькие сестры приговорены Апокалипсисом.

Она как раз предавалась этим размышлениям, когда некая особа, отличавшаяся прекрасным сложением и смиренным видом, приблизилась к стене и стала в свою очередь тоже рассматривать ее.

— Кто вы? — спросила Эмили-Габриель.

— Я Жюли де П., — ответила привлекательная особа, лаская ее бархатным взглядом.

— А я Эмили-Габриель де С., — сказала Эмили-Габриель.

— Я узнала вас, Мадемуазель, мы молимся перед вашим изображением, ведь вас нарисовали в виде ангела на большой картине. Ваша ангельская головка — принадлежащая нам частичка красоты этого мира и наша единственная надежда. В это верят даже те (она словно разговаривала сама с собой), кто не слишком верит в Бога, но они верят в вас и приходят в часовню только чтобы помолиться за вас. Здесь, — добавила она, — только о вас и говорят.

— Обо мне?

— Говорят, что вы дочь герцога де С. и что он щедро одарил вас, и еще говорят, что вы племянница Аббатисы и именно вы замените ее со временем.

— Да, это уже решено, — серьезно произнесла Эмили-Габриель. — Но почему вы стоите перед стеной и не хотите войти?

— Мы в пансионате, Мадемуазель, нам нельзя ни входить, ни выходить.

Эмили-Габриель подумала, что она похожа на кипящую в котелке воду, которая вот-вот перехлестнется через край.

— А почему они так ведут себя? — спросила она.

— Нас не научили вести себя по-другому.

Эмили-Габриель чувствовала, что ее переполняет жалость. Но слезы полились тогда, когда Жюли рассказала ей свою историю. Она была рождена в знатной семье, но после смерти матери несчастную сиротку до нитки обобрали дядья. Они и поместили ее в монастырь, намереваясь однажды выдать замуж за какого-нибудь старца, согласного взять ее без приданого.

— Несчастное дитя, — прошептала Эмили-Габриель, — как жестоко с вами обошлись. И когда же совершится эта несправедливость?

— Не знаю, Мадемуазель, но мне уже пятнадцать, и если семья пожелает, меня выдадут замуж хоть завтра.

— Увы, — произнесла Эмили-Габриель, — самое время прийти вам на помощь, я попрошу тетю принять вас сюда монахиней, по эту сторону стены вы сможете укрыться от своей семьи, от мужа, которого вам прочат, и от мира!

— Не надо, умоляю вас, Мадемуазель, ничего не делайте, — взмолилась Жюли, упав на колени, — я хочу этого мужа, я люблю мир.

В одно мгновение Эмили-Габриель была ослеплена: предпочесть мир Раю, Апокалипсис Небесам! Она повторила Жюли все, что сказала ей Аббатиса и что так взволновало ее, но Жюли не хотела ничего слушать. В этом мире она любила совсем другое: толчею и давку, которые называла «путешествие», исполнение неких заурядных обязанностей — это она называла «занять высокое положение», преклонение перед великими — это она обозначала словом «двор», подчинение мужчинам — тут она произносила «любовь», и еще тысячи пошлостей и нелепостей, которые именовались у нее огромным словом «счастье».

— «Счастье», — повторила Эмили-Габриель, — я никогда не слышала этого слова.

— Это совсем новое понятие, его изобрели только в нашем веке, — объяснила Жюли, — оно заняло место и скоро совсем заменит понятие «слава».