Книга Сумрачный красавец - Жюльен Грак

Мы заказали себе выпить, завязалась беседа. Как всякий раз, когда мне попадается сильный противник, я попытался выведать, в чем секрет его игры. Однако он справедливо заметил, что наиболее глубокие суждения о шахматах — это всегда лишь плод размышлений мастера над сыгранной партией, стремление гения выявить некие закономерности задним числом. Взять хотя бы афоризм Нимцовича, возможно, самое мудрое, но и самое обобщенное из всех высказываний о шахматах: "Никогда не укреплять слабые позиции — всегда укреплять сильные позиции".

— Следует ли это понимать так, что вы видите нечто общее между обособленным миром шахмат с их деспотическими, а порой и труднообъяснимыми правилами игры, — и реальной, повседневной жизнью?

— В какой-то степени — да Мы можем представить себе жизнь в виде шахматной задачи — покрытой иероглифами четырехугольной плиты, где скрыт потайной механизм. Если найти его и привести в действие, то фигуры потеряют силу, а строгая симметрия клеток нарушится: так бывает, когда встряхнешь калейдоскоп. Ты всего лишь передвинул фигуру на какую-то, словно бы случайную, клетку — и все разом изменилось. С определенной точки зрения это представляется чудом. Напряженная работа ума, создающего целый замкнутый мирок только для того, чтобы он вдруг ожил и задвигался от прикосновения волшебной палочки, — это ведь не что иное, как путь к обретению скрытого смысла. Ибо замкнутый мирок словно бы завис в воздухе, очертания его размыты, при ближайшем рассмотрении выясняется, что самое его существование, самая его вещественность обусловлены этим затаившимся внутри смыслом.

— Да, понимаю. Но, может быть, вы сильно преувеличиваете, может быть, эти умственные усилия объясняются гораздо проще — неодолимой тягой ко всему, что трудно для постижения, ко всему запуганному, загадочному? Бывают такие детские головоломки: картинка, а на ней в ветвях дерева или в расселинах скалы спрятан силуэт, который надо отыскать. Это весьма далеко от той магической пентаграммы, какая представляется вашему воображению.

— Действительно, речь идет о чем-то совершенно другом. Ведь разгадка детской головоломки не имеет ничего общего с рисунком, в который она заключена: напротив, этот рисунок явно стремится освободиться от нее, как от чего-то постороннего, чужеродного, отталкивает ее от себя. Нет, я говорю — и не только в связи с шахматным этюдом — о некоем невидимом и совершенном творении и о непреодолимом желании подобрать к этому творению золотой ключик, такой, чтобы достаточно было лишь коснуться его — и все разом изменилось бы. Я давно уже понял, что к каждому произведению искусства, к каждой книге можно подобрать такой ключ. Вдумайтесь: как мы распознаем шедевр? В частности — и прежде всего — по присущим ему особым пропорциям, вернее сказать, диспропорциям, которые нельзя объяснить простыми правилами искусства и законами композиции. Когда я перелистываю любимую книгу, мне порой кажется, что автор склонился над моим плечом и, как в детской игре, подсказывает — "горячо" или "холодно". Я убежден, что если бы мне удалось увидеть в подлинном свете определяющую, ключевую фразу или даже слово, которое раз за разом ускользает от меня, хоть мне и указывают на него просвечивающие в плотной ткани повествования широкие концетрические круги — подобные тем, что описывает в воздухе ястреб, — то эти страницы, завораживающие меня своей тайной, внезапно изменились бы и передо мной открылась бы прямая дорога к озарению. Возможно, когда возникнут новые силы притяжения в созвездиях типографских литер, по прихоти случая усеявших эти страницы (да, в конечном итоге именно так: по прихоти случая) — возможно, тогда завершенность повлечет за собой гибель произведения, как в рассказе По "Овальный портрет" она стала причиной гибели человека. Кто знает, какие могущественные колдовские силы заключены в том филигранном, своевольном, невидимом тексте, который ведет поэта в полутьме, по зыбкой почве письменного языка. Всякое литературное произведение = это палимпсест, и если оно удалось автору, то причина удачи — в магии изначального, смытого текста.

Да, и еще: заметьте, с незапамятных времен, с тех пор, как люди видят сны, они верят в то, что существует ключ к сновидениям. Но нет единого мнения относительно того, что открывает этот ключ. Какова главная, можно сказать, характерная особенность сновидения? Невесть откуда взявшиеся острые углы, о которые ушибается разум — остается синяк, как предупреждение о чем-то важном. Однако, по мнению большинства, этот ключ призван открыть для нас всего лишь врата обычного земного рая, под названием "любовь", "богатство" или "кругосветное путешествие": и толкователь снов, и читатель книги воспринимают тайные знаки как наставления, применимые в реальной жизни, а между тем их подлинный смысл — совершенно иного, высшего порядка.

Есть немало людей (тут голос Аллана стал еще тише, еще глуше: трудно было понять, серьезно он говорит или шутит, но я находил во всем этом странную притягательность. Вернее сказать, я с горькой иронией наблюдал, как он цепляется за свои сумасбродные рассуждения, словно утопающий — за соломинку), немало людей, и притом отнюдь не безумцев, которые осмеливаются утверждать, будто наш мир есть сон или, что то же самое, будто наш мир видит сон. И я с давних пор думаю: наверняка в этом большом сновидении есть такая точка, откуда можно увидеть все его потайные уголки, есть рукоятка, с помощью которой им можно управлять. В самом деле, отчего бы не пуститься на поиски командных центров жизни, нервных узлов планеты — заняться чем-то вроде акупунктуры земной поверхности? Эта мечта занимала людей в течение долгих столетий, и, возможно, для меня было счастьем жить в те далекие времена. Земля хранила свою тайну, но этой тайной можно было овладеть насильно, как овладевают женщиной, — причем не в переносном смысле, а в прямом. Да, земной рай существовал, но он не был выкроен из туманной ткани сновидения, не был бесплотным символом, — нет, там настоящие деревья с настоящей зеленой листвой, настоящие источники, несущие живительную влагу, и все это спрятано, словно под мышкой, словно в паху, в какой-то потайной складке девственного мира. Мир скрывает в себе тайну, но не в символическом смысле, а совершенно так же, как тело женщины скрывает в себе заветную выемку; быть может, великие странники нашей планеты, — Ясон, Васко да Гама, Колумб, подобно любовникам, ведомым безошибочным инстинктом, стремились именно к обладанию, хоть сами и не сознавали этого.

Мифы не имеют надо мной власти. Мне непонятно, как можно тешить себя явными небылицами; как удовлетворить мучительное желание, присущее человеку — постичь сокровенный смысл мира, — не увидев тайну, не прикоснувшись к ней. Ведь недаром, оказавшись в местности, где некогда жил легендарный герой, мы не можем вдоволь наглядеться на все вокруг. Прикоснулся же апостол Фома к ранам Христа; да и само христианство ни за что не утвердилось бы на земле, если бы Христос не воплотился. Не было бы никакого христианства, если бы Христос не жил на свете, не родился в такой-то день, в такой-то деревне, не показал недоверчивому ученику свои израненные руки и не восстал бы из могилы отнюдь не метафорически, а вполне конкретно и осязаемо. Кто бы уверовал во все это, если бы не узрел Его перед собой? Поиски Святого Грааля были земным, реальным делом. Она и вправду существовала, эта наполненная кровью чаша, которую алкали, которую жаждали увидеть рыцари Круглого Стола. И ее можно было увидеть. А как иначе могу я воспринять чудо, если не земными очами? И потому, на мой взгляд, подлинное чудо, чудо из чудес, — это то, что людям могут служить духовной пищей разные сомнительные измышления, бесцветные призраки, чистая игра ума. Наш век, смиреннейший из всех, в самоотречении своем дошел до того, что превратил Бога в нечто умозрительное. Но я не могу до такой степени разъединить в себе духовное и плотское начала, я должен — скажу вам, как поклоннику Рембо, — познать истину и душой, и телом.