Книга Спящий мореплаватель - Абилио Эстевес

Ранним утром он слушал своевольный бой часов. Утро длилось вечность, утром, когда приходили боль, дурнота, понос, изнеможение и, в довершение всего, уходил сон, Оливеро не нужны были часы, ни эти, никакие другие, поскольку он умел пользоваться иными знаками. Он научился толковать характер тишины, направление и силу ветра с суши, больший или меньший шум волн, паузы между ними, интенсивность (в зависимости от ветра) запахов, приносимых с моря, и интенсивность жары, свирепость или благодушие москитов, появление заплутавшей чайки, звук, с которым скреблись о деревянную стену крабы или ударялся швыряемый ветром песок.

Он считал, что и в самой комнате было что-то, что изменялось в разные фазы ночи, как будто каждый проходящий час добавлял свои знаки, запахи и даже оставлял следы в воздухе и на стенах.

Сейчас, в этом не было ни малейших сомнений, было три часа утра. Качество эха, фактура темноты соответствовали этому часу. Равно как и шум, доносившийся с моря, влажный аромат хижины, сильный запах древесины и изъеденных солью книг. Оливеро давно пришел к заключению, что морская соль — это не белые кристаллы, остающиеся на земле и на стенах после выпаривания воды, как было написано в книгах, а самый зловредный из вредителей, которые водятся на Кубе и в море вокруг Кубы. Вообще Оливеро считал, что сам запах в разные моменты дня был приблизительно одинаковым. Что действительно, по его ощущениям, менялось по мере прохождения ночных часов вместе с направлением и силой ветра, усилением и ослаблением приливов и отливов, так это его оттенки и интенсивность. Ночью, например, приливы были более яростными, чем днем, и заставляли море сильнее пахнуть живой и мертвой рыбой, водорослями, моллюсками, медузами, морской пучиной и кораблекрушениями. Как будто ночью океанский берег сближался с глубинами и смешивался с ними.

Сон пропал. В этот час, говорят врачи, случаются самые острые приступы тоски и планируются самоубийства.

Было ветрено. И жарко. Москиты, к счастью, исчезли, сметенные ветром. Окна не были, как обычно, хоть и без особой надежды на прохладу, распахнуты. Они были закрыты, отчего общее ощущение удушья, царившее на острове, или, если угодно, на архипелаге, делалось еще более невыносимым. Никакого ветерка, никакой снисходительности, как обычно. Едва уловимый шелест капель по крыше свидетельствовал о том, что начался мелкий дождь, первый провозвестник надвигающегося циклона.

Так бывало в сентябре и октябре. Теперь потянутся нескончаемые дни. И еще более нескончаемые ночи. Дни и ночи, как будто отсчитываемые немецкими часами без стрелок. Грозящее ураганами время мутного, неверного солнца, зловредных ветров, вечных, утомительных дождей, которые освежают, пока идут, а прекратившись, оставляют отравленные испарения, распространяющиеся как эпидемия.

Все здесь походило на эпидемию. Брызги взбесившихся волн смешаются с дождем и в конце концов принудят Оливеро закрыть наглухо свою хижину и просить прибежища в доме, с вытекающей из этого утратой преимуществ одиночества.

«Циклоны — это репетиция конца света», — думал он, улыбаясь истеричности фразы. И в чем же заключалась наибольшая жестокость этих репетиций? В том, что они так и оставались просто репетициями.

Он попытался зажечь старую лампу, стоявшую рядом с кроватью на шаткой стопке книг. Электричества не было. Поскольку провода давно уже пришли в негодность, электричество распространялось по воздуху, как крики, как голоса, как эхо, и поэтому любое дуновение могло спугнуть его, как ветер может спугнуть крики, голоса и эхо. Он с удовольствием повторил бы фразу, вычитанную им в одном романе, он не помнил каком: когда в комнате включался свет, одна тайна уступала место другой. Но единственной тайной его комнаты была ее убогость, уродство грязных, источенных, жалобно скрипящих и выцветших стен, лишенных какой бы то ни было привлекательности. При свете и без него эти стены выглядели неприветливыми, хоть и, несомненно, крепкими, сразу было видно, что дерево для них привезено (по чьей-то прихоти) издалека. Но все же и дерево сдавало под грузом лет, и стены давно уже накренились, как будто стремились упасть наконец на землю или уступали натиску северных ветров и пассатов.

Большой дом тоже уже давал трещины, в которые просачивались ночные испарения и неисчислимые муравьи, москиты и крошечные рачки-отшельники с пляжа.

Оливеро зажег предусмотрительно оставленную рядом с лампой свечу. Витую, старинную свечу, которая когда-то была оплетена белыми лентами и предназначалась для торжеств и которую несла Серена в день своего первого причастия в приходской церкви Сантьяго-де-лас-Вегас.

Откровенно говоря, все очарование этой комнаты заключалось в имевшихся там книгах, карте Европы и сорока двух коробочках, обклеенных гофрированной бумагой.

Карта, метр шириной на полтора метра длиной, сохраняла следы от сгибов — результат долгих лет, проведенных в бардачке автомобиля какого-нибудь коммивояжера, но на ней еще была отчетливо видна красная сеть автодорог и синяя — железнодорожных линий. Коробочки стояли под ней, ожидая его решения: путешествие должно было продолжаться. Из кирпичей и досок, собранных на окрестных дорогах, которые уже никуда не вели, Оливеро, с помощью Яфета и Немого Болтуна, соорудил книжные полки. Между книгами, картой, сорока двумя коробочками и полками установилась странная гармония. Книги, правда, были такими же видавшими виды, как и стены: источенные молью, кишащие насекомыми, как стены (и как он сам, если уж говорить начистоту), с трудно листаемыми страницами, в пятнах, оставленных временем и сыростью, изъеденные безжалостной солью, полные мертвых жучков и личинок. Все уступало натиску времени и моря.

Всякий раз, излагая публично свои размышления на этот счет, Оливеро делал это с наигранной многозначительностью, скрывая тем самым многозначительность истинную. И добавлял:

— Оставим же борьбу, вспомним, что нет ничего постоянного перед лицом этих двух священных чудищ, которые суть одно и то же, времени и моря.

Все домашние смеялись. Они снисходительно качали головами (даже Андреа, которая умела только кивать). Они держали его за сумасшедшего, доброго, мирного, умного, иногда забавного сумасшедшего. Только Мино следил за Оливеро своими старыми проницательными глазами и испытующе смотрел, без осуждения, но и без одобрения, поджав губы. В конце концов его озабоченно-серьезное выражение лица смягчалось и разрешалось словами, которые могли означать как похвалу, так и упрек: «Ты знаешь больше, чем говоришь».

Оливеро пронзила резкая боль внизу живота.

— Боль возвращается, — сказал он себе со смирением.

Боль постепенно становилась привычной. Даже страдание могло войти в привычку.

Он с трудом встал с кровати. К приступам боли в животе, в кишечнике, во всем теле прибавилась тошнота. В ванной не было света, даже когда свет был. Не было даже свечи. Сидение на унитазе в потемках имело свою положительную сторону, думал он, это делало все менее реальным и менее значимым: недомогание, дурноту, тошноту, зловонную гниль, исторгаемую его организмом.

С очередным приступом боли ему показалось, что из него выходят все внутренности.