Книга Восьмая нота - Александр Попов

«Умирать, если знаешь за что, – особое дело. Тут у человека и сила появляется. Умирать даже обязательно надо с терпением, если за тобой правда чувствуется».

– Людмила Александровна, а скажите, на красном знамени, как на солнце, ни одного пятна?

– Дети, а вы откуда про то знаете?

Тут треугольники книг припали к партам, притихли, задумались и выдохнули:

– Если Корчагин стонет, значит, потерял сознание.

– Я забыла дать вам задание на дом, простите старуху.

– Нет, нет, задали. Вы сказали: «Читайте роман “Овод”, всё узнаете, только прочтите его обязательно».

Последнее, что она успела подумать из того урока: «Агитировать здесь некого. Вот где сталь закаляется».

Когда ее хоронили, соседки из подъезда у могилы шептались или листья под ногами, а может, вскопанная земля: «Самое дорогое у человека – это жизнь». Ей хотелось привстать и поправить: «И место смерти дорого, дети».

Шел и думал о ней. «Нет» – коротко, «да» – длинно. Люди разучились понимать. Им не стоит ничего говорить. Любые разговоры их раздражают. Им нужен Дед Мороз и Клоуны. Люди любят принимать подарки и смеяться над ними. В сосках тоска.

Open

Ах, какое это было утро! Кто-то на асфальт наклеил листья. Нет, они там не лежали, обнимали во всю свою ширь нетронутую радость тротуара. И думать, и дышать остерегался. Шаги предвкушали счастье. Нас подтолкнули руки. Она торговала в палатке сигаретами и прочими сопутствующими мелочами. Низкое окошко вынуждало клиентов кланяться ее рукам. Казалось, она и денег не брала, платой служило восхищение красотой необыкновенных рук.

– Поверьте, всего рубля недостает.

– Занесете завтра.

– Можно в залог букет оставить?

– Он не завянет?

– В ваших руках увядание невозможно.

Руки и утеха, и отрава, и правда в руках. Другие части тела в них, как в зеркалах, отражены. Они и орудие, и приправа, и приданое празднику любви.

– Отчего вы не возвращаетесь за залогом?

– Я так задолжал, мне неудобно.

– Ну, что такое вы говорите.

– Вы правы, хочется другого.

– Есть сигареты, чай, кофе.

– А можно увидеть вас целиком?

– Не боитесь разочарования?

– Боюсь остаться на первых страницах знакомства, мне невыносимо хочется читать вас дальше.

Потом, когда было позволено касаться, гладить руки до самых локтей, почувствовал возрастающую увлекательность текста. Не обошлось без губ, они тонули и до дна доводили. А глаза влекло всё ниже, ниже. Познав сладостный яд восхода ямочки на животе, онемел от счастья. Руки не обманули, она была вся в шаге от восторга. На границах дозволяла целовать уходящую алость тела, оставленную резинкой трусиков. Спина, как и тыльная сторона ладоней, искрилась увядающей красотой заката и обещанием небывалого восхода скрытых тайн тела.

– Пожалей, не трогай. Я под тобой догораю.

Отступал до шеи, стройной, выразительной, как кипарисы во время восхода на берегу нетронутого моря. Упоенный едва уловимым стыдом обнаженности, уходил, унося волшебное ожидание, жар сомнений и недоступность последних страниц.

Нас спасал полумрак и кактус на окне, он возвращал утраченное благоразумие.

Я весь из рук, всё остальное во мне неважно. Думал, и ее приручил. Но нет, ей хотелось глупости слов, призрачности обещаний. Оказывается, важно, чем я живу. Ничем, выживаю, когда не влюблен.

– Мы не бываем на людях.

– Мне без надобности.

– А я хочу людей вокруг.

– Разве меня недостаточно?

– Мне хочется делиться тобой.

– Давай вернемся к истокам, к нашим рукам.

– Не говори так.

– Знаешь, я вообще не люблю разговаривать.

– И со мной?

– Ни с кем.

– Уходи. Ты жадный, за все время три слова пожалел.

Ушел. Пару дней дышал правотой, потом рукам перестало хватать воздуха. Она не подходила к телефону. Сигареты по привычке брал там же, но из других рук. Они утратили вкус, просто дымили и думали за меня. Люди раздражали, время взбунтовалось, им вместе взятым до нее не дотянуться никогда.

И вдруг, это было вчера, ее руки взошли из низкого окошка табачной лавочки. Я ослеп, тыкался мордой мимо, пытался что-то сказать.

– Говори, ну говори ты.

– Я!

– Что – ты?

Не знаю, как другие такое выдавливают из себя, в моем тюбике губ с пастой слов негусто.

– Люблю.

Как страшно сушат слова, невыносимо захотелось пить, хоть из лужи. Нет, лучше из ее рук.

– Не может быть. Позвольте узнать, кого?

На последнем шаге запнулся, пытаясь вспомнить, на какую букву начинается это злополучное слово, мысленно повторил алфавит. Спасло, что сигарету трепыхало на ветру. Выдохнул желаемое:

– Тебя.

– Ты остолоп, повтори весь пароль.

– Как?

– А так, на одном дыхании.

Долго вбирал воздух и выдохнул всего себя без остатка:

– Я люблю тебя.

– Завтра жду, пароль не забудь прихватить, без него не приходи, слышишь?

Вот и иду, и сглазить боюсь, и дую на пальцы, и пароль повторяю почти во весь голос. Подъезд. Набираю на домофоне ее любимое число двадцать восемь, нажимаю кнопку вызова.

– Пароль, говори пароль.

Забыл, напрочь забыл, оглянулся – никого, подсказать некому. На табло высветилось: «Open». Не вникая, прочитал вслух: «Open».

– Кто?

– Open.

– Кто-кто?

– Open.

Как взлетел на пятый этаж, не помню. Дверь в квартиру оказалась открытой. Коридор пустовал, кухня отмолчалась. Она лежала в комнате обнаженной и ждала. Ее губы что-то такое шептали, нежное-нежное, как пена долгожданного моря.

Нагнулся и услышал знакомое, повторенное много-много раз:

– Open.

И руки вошли в руки. Кто-то стал небом, а кто-то остался землей. Кактус на окне улыбался, иголки, оцарапанные осторожностью пальцев, светились на солнце. Мне хотелось петь, и я вспомнил забытое:

– Я тебя люблю, слышишь, люблю.

– Ты мой Open.

– А что это значит?

– А это значит всё!

Странно, зачем столько слов? Есть одно волшебное «Open», оно на устах подъездов светится, стоит только протянуть руку, и всё состоится.