Книга Господин с кошкой - Денис Драгунский

Года через три эту теорию предложил какой-то американец.

Ну и пусть.

«Искренность пастушки»

Прелепа, Миловзор и Златогор в пасторали

— Ты ни в чем не виноват… — Она сидела на краешке дивана. — Но я тоже не виновата. Я не виновата, что у нас никогда нет денег. Что я донашиваю мамино пальто. Что ты не можешь закончить диссертацию.

— Уже совсем скоро закончу, — сказал он. — Осталось буквально чуть-чуть.

— Верю, — сказала она. — Ну и что? Сколько тебе прибавят? И прибавят ли вообще?

— Должны, — сказал он.

— Господи боже мой, — она сжала кулаки, — да стань ты хоть трижды профессор! Сколько тебе заплатят? Мы сможем купить машину? Сделать ремонт? Поехать отдыхать, как приличные люди?

— Ну извини, — сказал он, продолжая лежать. — Значит, я неприличный.

— Не огрызайся, — сказала она. — Я все решила. Я устала. Я хорошо к тебе отношусь. Да, вот что… Я тебе не изменяла, я ненавижу всю эту гадость. Он сделал мне предложение, и я ухожу к нему. Мы даже не целовались! Он сделал мне предложение, и я согласна!

— Какой, однако, кавалер, — сказал он. — Молод, красив, богат?

— Немолод. Обеспечен. Красиво ухаживает. Ты мне когда в последний раз цветочек подарил? — Она нагнулась к нему. — Ты умный. Ты талантливый. Ты когда-нибудь станешь знаменитым и богатым. Лет через двадцать. А я всего лишь красивая. Больше у меня ничего нет. Я хочу жить сейчас.

— Ты что несешь? — поморщился он.

— Я хочу ребенка родить, — прошептала она. — Даже двух. Чтоб у них была большая детская. Игрушки, кроватки. Новенькие. Доктор хороший. Хорошая платная школа. Понял? Ты меня понял?

— Счастливо, — сказал он и отвернулся к стенке.

— Учти, — сказала она, встав с дивана. — Мы остаемся друзьями.

— Ладно, — просипел он, не поворачиваясь. Стыдные слезы текли по его лицу. Она, слышно было, возилась в коридоре. Что-то доставала из шкафа. Зазвонил телефон. Он схватил трубку.

— Да! — откашлявшись, сказал он.

— Простите, — раздалось в трубке. — Могу я поговорить с мужем Наташи?

— Да, это я, — сказал он.

— Наташа сказала, что уходит от вас? Голубчик, умоляю, удержите ее! Глупейшая история, — говорил невидимый собеседник. — Мне за пятьдесят, я глубоко женатый человек, не такой уж богатый, в сущности. Это было вроде пари, я ляпнул, что любая девочка убежит ко мне… Да, и вот что. Заверяю вас, между нами ничего не было! Мы даже не целовались!

Она вошла. Он громко повесил трубку, перевернулся на спину.

— Кто звонил?

— Так, — сказал он. — Не туда попали.

После всего

когда в глазах померкнет свет.

В полдень стало ясно, что сегодня — может, через час, но самое долгое к вечеру — Елена Сергеевна умрет. Врач ушел, сообщив это мужу и сыну. Осталась сиделка. Она поставила Елене Сергеевне капельницу на онемевшую левую руку и тоже вышла из комнаты.

Комната была похожа на палату в реанимации. Квартира большая, возможности позволяли. «Человек имеет право умереть дома», — говорил сын Елены Сергеевны. Сейчас он прохаживался взад-вперед и смотрел на экран монитора, по которому бежали какие-то нерадостные линии.

Муж Елены Сергеевны, Павел Павлович, сидел на корточках, по-собачьи положив стриженную ежиком седую голову на край кровати и тихонько целуя холодеющие пальцы умирающей. Она громко дышала, мутно глядя на него.

— Лена, Лена, Лена, — шептал он. — Леночка, не делай этого, не надо… Я не смогу без тебя жить. Пожалей хоть меня…

— Ты все врешь, — просипела Елена Сергеевна.

— Леночка! — Его била дрожь.

— Ты проживешь еще одну жизнь… Еще одну дуру замучаешь, как меня.

— Лена, не надо! Я тебя люблю. Я тебя не переживу. Мы умрем вместе.

— Не паясничай. — Она прикрыла глаза. — Радуйся тихо.

Он в голос заплакал, схватился за голову и выбежал из комнаты.

Спустя минуту раздался выстрел. Шум падения. Чей-то крик. Сын вскочил и выбежал прочь. Скоро он вернулся. С перекошенным лицом.

— Мама, — сказал он, кусая губы. — Мама, папы больше нет. Он застрелился. Я пойду вызову милицию, тебе позвать сиделку?

— Не надо, — проговорила она. — Уйди. Уйди.

Она осталась одна. Глубоко вздохнула и вдруг почувствовала, что с ней что-то странное происходит, непонятное и жуткое, но прекрасное, вот что ужасно. Она вдохнула еще и еще раз, ощущая забытую свободу в легких. Она пошевелила рукой — рука шевелилась легко. Она против воли улыбнулась. Правой рукой взяла с тумбочки пластырь, вытащила иглу из вены в левой руке, ловко заклеила ранку. Онемевшие пальцы левой руки ожили. Пошевелила ногами, сбросила простынку. Увидела, что ноги у нее не старушечьи, а женские. Села на кровати. Шепотом чертыхнувшись, брезгливо выдернула из себя катетер. Ей захотелось пописать, по-нормальному, по-человечески! Встала, одернула полотняную сорочку. Тапочек, конечно, не было. Она сделала два шага босиком. Ее пошатывало, голова чуть кружилась, но было как в ранней юности, когда она вставала с постели после гриппа: возвращение радостного желания жить.

Она бесшумно вышла в коридор. Ах да. Муж застрелился. Вот в этой комнате. Надо бы самой убедиться.

Елена Сергеевна толкнула дверь. Он сидел в кресле, смотрел в окно и ждал, когда она умрет.

Бог знает, что он не знает

доска и мел.

Юлия Лаптева, в девичестве Белавина, сказала своему тестю: «Вы стары, и скоро Бог призовет вас к Себе. Он не станет спрашивать, хорошо ли шли ваши дела, сколько вы купили и продали и на этом заработали. Он спросит, были ли вы добры к людям, не обижали ли тех, кто слабее вас…» (Чехов, «Три года», цитирую по памяти).

Но эта милая дама была в плену старинных предрассудков.

Мы даже предположить не можем, о чем нас спросит придирчивый старик с косматой белой бородой. Совсем не обязательно это будут сусальные вопросы о любви к ближнему и о том, ведала ли моя шуйца, что творила моя десница.

Он может спросить, например: почему я в своей диссертации пять раз сослался на Петрова и ни разу — на Сидорова? Или: зачем я ел шоколад с миндалем, а не с фундуком?

Промысел Божий тем и интересен, что абсолютно непостижим. А предопределение тем и увлекательно, что неизвестно, но — неизменно.

Это не значит, что мы должны бросить все старания и стремления. Есть такой особо противный вид безделья и равнодушия к себе: вроде как мы рабы судьбы, и поэтому надо сидеть тихо.

Это значит как раз наоборот — не надо бояться своих ошибок.