Книга Прохоровское побоище. Штрафбат против эсэсовцев - Роман Кожухаров

Донесся приглушенный раскат грома.

— Сверну-ка я пару цигарок, а то потом будет сыро.

Снова блеснуло. Молния прошла горизонтально, гром долетел быстрее и загремел, словно шар по кегельбану.

— У тебя плащ-палатка есть?

Блондин сделал еще глоток, сморщился и вздрогнул:

— Слишком мало воды. Это — не разбавленный шнапс, а чистый спирт.

Он сунул сигареты в карман рубашки под маскировочную куртку и встал.

— Пока, Эрнст. Я тут в одном прыжке от тебя.

Вдруг пошел дождь. Молнии сверкали одна за другой, гром грохотал не переставая. Блондин накрыл плащ-палаткой каску, карабин зажал между коленями как палаточный кол и застыл, прислушиваясь к раскатам грома и шуму дождя. Он курил, глубоко затягиваясь. Выдохнутый дым висел под пологом импровизированной палатки. Дождь лил как из ведра, но прохлады не было. От лесной почвы пар поднимался как в бане. И снова проклятая жажда! Он притянул верхнюю губу к носу. Котелок! Где он? Как раз позади меня. Он осторожно попробовал его нащупать. При этом он наклонил карабин, и поток воды хлынул ему на брюки. Он выругался. Но затем с удовольствием услышал жестяную дробь капель дождя по котелку и крышке. Хочется пить! Недолго думая, он убрал карабин, натянул палатку мысками сапог и подставил лицо дождю. Как хорошо, Господи Боже мой, сделай так, чтобы дождь шел подольше, пока не наполнится котелок или хотя бы крышка. А потом выпить! Крупными глотками и так долго, пока хватит воздуха, а вода не потечет из ушей! И Бог его послушал. Он не переставая низвергал потоки воды, метал молнии вокруг себя и при этом от радости громоподобно и раскатисто хлопал в ладоши. Блондин глубоко втянул голову в плечи. С каски стекала маленькая Ниагара. По плащ-палатке стекали потоки воды, и под ногами образовались большие лужи.

— Чертов дождь! — Блондин поднялся, отряхнулся, словно мокрая собака, ощупал свой намокший зад, снова выругался, взял винтовку и осмотрелся при вспышках молнии. А кто это там сидит? Он прошел несколько шагов.

— Да, Цыпленок, садись здесь слева. — Замотанным в палатку гномом оказался Эрнст. Он сидел на стволе поваленного дерева. Блондин улыбнулся: «Я, оказывается, был не первым со своими хитрыми мыслями о бревне и сухой заднице».

— Я поставил свой котелок под дождь.

— Отлично, но это не настолько хорошо, как…

— Расскажи, как сделать лучше.

— Я уже выпил пару литров. Хочешь полный котелок?

У Блондина отнялся язык. Он судорожно сглотнул. Эрнст предложил:

— На, пей полный, весь.

Котелок был тяжелым. Он снова судорожно сглотнул, приложился и начал пить. У него было такое чувство, словно он находится на имперском партийном съезде. Надо же, чтобы все знали, что он принимал участие в партийном съезде в Нюрнберге. На лучшем месте, высоко над массами народа, на террасной пристройке, он был фанфаристом. Тогда что-то случилось, такое же, как и сейчас, когда вода течет по пересохшему горлу, в животе начинает булькать, и все тело наливается влагой изнутри. Он прервался, вдохнул воздуха и снова начал пить, пока хватало дыхания. Молнии стали сверкать реже. Гром стал греметь приятнее. Но дождь шел по-прежнему сильный.

— Давай сюда, нальем его снова.

— А как ты его набираешь так быстро?

— Думать надо, Цыпленок, думать. Я сделал складку в палатке между коленями, поставил под нее котелок, и вода стекает в него лесным ручьем.

— Понятное дело. А я, болван, поставил свой котелок просто так на землю. Думать надо, думать!

Дождь стих так же быстро, как и начался.

— Добрый вечер, — Эрнст показал на лужи. — Как раз приглашают в них выспаться.

— Пессимист! Вечно ты ворчишь.

— Ты прав, Цыпленок. Или напьешься, или выспишься. И то и другое сразу не получится.

Некоторое время они сидели молча. Эрнст отряхивал свою плащ-палатку, потом снова сел и свернул две цигарки. Блондин осматривал округу. Его взгляд остановился на цепи холмов, которые темной массой, почти угрожающе закрывали горизонт.

— Знаешь песню «Пусть развевается черное знамя?»

Эрнст прикурил в укрытии из обеих рук две сигареты и протянул одну Блондину.

— Что ты опять болтаешь? Черное знамя? Это что такое?

Блондин кивнул на холмы:

— Как раз вспомнил последний стих: «В лесу на горе ночует смерть. Кто знает, рано поутру сразит она меня, с собой ли уведет…»

— Типично! Ты посмотрел на какие-то холмы и вспомнил про Крестьянскую войну. Это из Бюндишен, да? А там на них сидит иван, думаешь ты, а мы должны будем его завтра на заре выбить с них? Так? — Он отрицательно покачал головой, как будто хотел сказать: «Бессмысленно, совершенно напрасно разговаривать с этим глупцом», а вслух сказал:

— Нет, Цыпленок, атаковать мы их не будем.

— А откуда ты знаешь?

— А потому что обычно так не бывает. — Эрнст поднес кулак к его лицу. — Во-первых, мы — не первые. Перед нами шел первый полк! — Его большой палец отогнулся вверх. — Во-вторых, артиллерия ушла вперед! — Отогнулся указательный палец. — В-третьих, что значит большое количество танков впереди? — Средний палец образовал с указательным букву V. — Боеприпасов у нас еще недостаточно, их подвезут только ночью, и… — У него возникли трудности с безымянным пальцем, так как он и мизинец уже отогнул. — И жратва-а-а! Без маргарина — героям гибель! Идешь отлить?

Они стояли рядом.

— Сейчас опять припрет.

— Ну, ты же напился как верблюд!

Они пошли к своим ячейкам.

— Смешно, последняя ночь перед наступлением.

— А на войне каждая ночь смешная, потому что не знаешь, доживешь ли до рассвета!

— Эрнст, я тебя, еще когда ехали, спрашивал. Знаешь ли ты, когда все молчали, я думал о страхе, о тянущем ощущении в желудке, о тошноте. Тебе хочется тошнить, но ты не можешь. Я об этом думал.

— Эти твои мысли чем-нибудь помогли?

— Нет. Но это именно так. Чертово неприятное ощущение в желудке вызывает всякие дрянные мысли. Кроме того, я пришел к выводу, что всё, до сих пор написанное о войне, — полная чушь.

— Я это тебе и так сказать мог, и не раздумывая полночи.

— Чепуха! Все не так. Чушь, потому что что-то очень существенное забывают или просто сознательно выбрасывают.

— Ты подразумеваешь страх.

— Да! Когда ехал в Берлин, вспоминал про военные книги. Нигде не описывается страх. Я думаю, что в так называемой патриотической военной литературе для этого не было места, но и в другой — у моего деда было несколько антивоенных книг, — и в них ничего нет про страх. Заветы, обвинения, отречение. Но чтобы хоть раз какой-нибудь писатель уселся, чтобы описать совершенно примитивный, трясущий страх, перед боем проходящий у одного или многих бойцов через башку…