Книга Приглашение в зенит - Георгий Гуревич

Выглядит это так.

Мы — Граве, Гилик и я — входим в очень обыкновенную кабину, как в лифте. Только пол у нее каменный, и выбиты углубления для подошв: “Сюда ставь ноги!” — как на той скале под Ленинградом.

На задней стене табло со списком вокзалов. Перечень громадный, аж в глазах пестрит. У каждого вокзала свой номер — семизначный. Набираешь его на диске вроде телефонного. Тут нужна предельная внимательность, потому что вокзалы перечисляются по алфавиту. Ошибся на единичку — и упекут тебя вместо Урала на Уран, вместо Венеции на Венеру. Но вот номер набран, говоришь в микрофон: “Готов!” — и тебя переправляют на другой конец Звездного Шара.

“Переправляют” — вежливый термин. Тебя втискивают, вдавливают, ввинчивают. Ощущение такое, словно, схватив за руки и за ноги, тебя выжимают, как мокрое белье. Сначала крутят в одну сторону, потом в противоположную — вывинчивают из тридевятого пространства. Сам полет не осознается, хотя он продолжается минуты, часы или несколько суток. Ведь летишь не ты, а сигналы, информация о твоем теле. По этой информации и изготовляется точнейшая копия на станции назначения. Как с персиками — сам был с гнильцой, и копия с гнильцой. Так что сейчас я уже не я, я — седьмое или семнадцатое повторение самого себя. (“Чему удивляться? — пожимает плечами Граве. — Любой обмен веществ — копирование, даже не идеально точное. Тело заново строит себя из пищи. И на Земле‑то у тебя все молекулы сменялись многократно”.) И вот эта несчастная копия, выкрученная и вкрученная, обалдевшая и задохнувшаяся, протирает глаза в той же кабине, потом узнает, что это не та кабина, а вовсе приемник планеты назначения.

На Земле от аэродрома до аэродрома мы летаем на самолете, прилетев, пересаживаемся в такси. Здесь в роли такси — космическая ракета. Ракета рычит, ревет, пышет пламенем, трясется, создает перегрузки на старте и финише. Но по сравнению с зафоном все это кажется обычным, привычным, домашним даже. Чувствуешь себя уверенно. Ты у себя дома, в родимом трехмерном пространстве.

Хотя Гилик — машина, но характер у него есть, заложенный в конструкции, запрограммированный.

“Черты характера кибернетического справочника” — тема для школьного сочинения в XXI веке.

Гилик обстоятелен и последователен, неукоснительно, старательно, истово, последователен до отвращения. Я бы сказал, что Гилик влюблен в последовательность, если бы ему запрограммировали любовь. Я бы сказал, что он презирает и ненавидит непоследовательность, если бы у него были блоки презрения и ненависти. Но в погоне за портативностью конструкторы не дали ему чувств, не вложили эмоции в хвост рядом с памятью.

Не могу, значит, и не нужно. Подобно людям, считая непонятное излишним, Гилик отвергает, хулит и высмеивает всякие чувства как проявление непоследовательности.

Боли еще не прошли. Ворочаясь, я охаю.

— Что означают эти придыхательные звуки? — спрашивает Гиляк.

— Ничего. Больно мне.

— Дать лекарство? Вызвать врача?

— Нет, ни к чему. Тут врач бессилен.

— Зачем же ты произносишь эти придыхательные звуки? Кого информируешь о боли, если никто не может помочь?

Так на каждом шагу: “Зачем охаешь, зачем чертыхаешься, зачем напеваешь себе под нос?”

— А ты зачем задаешь ненужные вопросы? Что пристал?

Но Гиляка не смутишь. Смущение у него не запроектировано. Нет в хвосте блока смущения.

— В мои обязанности входит сличать факты с теорией и информировать о несоответствии. Мне вписали в память, что человек — венец творения. Ныне я информирую обслуживаемый венец, что его слова не несут информации и не соответствуют своему назначению.

У Гилика нет блока зависти, но, по–моему, он завидует живым существам. И хо. тя блок сомнения у него не предусмотрен, видимо, самомнение образовалось самопроизвольно. Венцом творения он считает себя, себе подобных. Впрочем, подобную точку зрения и на Земле высказывали некоторые академики. И как на Земле, я начинаю запальчиво отстаивать человечество:

— А вы, машины, способны существовать самостоятельно? Способны самостоятельно создать культуру? Хотел бы я посмотреть, что у вас получится.

— Такого прецедента не было в шаровом, — важно заявляет Ги–лик. — И напрасно. Очень поучительный был бы эксперимент.

Оба мы не знали, что мне придется познакомиться с таким экспериментом в самом ближайшем будущем.

ВОСЬМИНУЛЕВЫЕ

…Ць, Цью, Цьялалли, Чачача, Чауф, Чбебе, Чбуси, Чгедегда…

Гурман, изучающий ресторанное меню, кокетка на выставке мод, книголюб, завладевший сокровищницей букиниста, ребенок в магазине игрушек в слабой степени ощущают то, что я чувствовал, произнося эти названия — реестр планет, предложенных мне для посещения. Любую на выбор.

…Шаушитведа, Шафилэ, Шафтхитхи…

И Гилик, прыгая по столу, пояснял чирикающим голоском:

— Шафилэ. Желтое небо. Суши нет. Две разумные расы, подводная и крылатая. Три солнца, два цветных и тусклых. Ночи синие, красные и фиолетовые вперемежку. Шафтхитхи. Зеленое небо. Форма жизни — электромагнитная. Миражи, отражающие ваши лица.

…Эаи, Эазу, Эалинлин, Эароп…

— Эту хочу, — сказал я.

Почему я выбрал именно Эароп? Только из‑за названия. Я знал, что “роп” означает “четыре”, “э–а” — просто буквы. Эароп — четвертая планета невыразительного солнца, обозначенного в каталоге буквами Эа. Но все вместе звучало похоже на “Европа”. Не мог же я не побывать на той космической Европе.

— Небо безвоздушное, чернозвездное, — прочирикал киберчертенок. — Солнце красное, класса М. Залежи германия. Заброшенный завод устаревших машин, программных, типа “дважды два”. Персонал эвакуирован. Собственной жизни нет. Интереса для посещения не представляет, опасность представляет. Автоматы–разведчики с планеты не возвращаются. Рекомендую соседнее небесное тело — Эалинлин. Небо красное. Гигантские поющие цветы, мелодичными звуками привлекающие птиц–опылителей. Симфонии лугов, баллады лужаек. Все композиторы летают вдохновляться…

Хозяевам виднее. Я не стал спорить.

— Даешь поющие цветы, — сказал я. — Закажи мне рейс.

Я был в приподнятом настроении; предстояло первое самостоятельное путешествие по шаровому. Граве, моя верная нянька, не мог сопровождать меня, готовился к докладу в межзвездной академии, кажется, обо мне; он даже хотел сплавить меня подальше. Гилика же сдавали в капитальный ремонт, я очень надеялся, что ему привинтят к хвосту блок деликатности. В результате я остался безнадзорным и свободным, как птица: лечу, куда хочу. На Ць, Цью, Цьялалли, Чачачу… на великолепную Эалинлин с поющими покрытосеменными.

Итак, Эалинлин.

О межзвездных перемещениях в шаровом я уже рассказывал. Ввинчивают, вывинчивают, вкручивают, выкручивают, швыряют обалдевшего на пол кабины. И когда, собравшись с силами, выползаешь за дверь, перед тобой другая планета, система, другие миры. Вот малиновое солнце Эа спектрального класса М, вот певучая Эалинлин, а чуть левее, почти по дороге, — Эароп.